Тим Каррэн. Рассказы - Тим Каррэн

Мик не осмелился обернуться. Не смог посмотреть твари в лицо. С него хватило и горелой вони — хватило с лихвой. Он скрючился, спина пузырилась от ожогов, от волос поднимались струйки дыма. По лицу текли капли кислого вонючего пота — именно так тяжело пахла и его душа, испорченная грехом.

Руки ухватили его за плечи, пальцы прожгли рубашку. Он истерично продолжал молиться, и лишь закричал, когда пылающее копье прошило спину, яростно вонзаясь всё глубже и глубже. Хорошо, что все длилось недолго. Когда Мика словно пронзили раскаленным вертелом, волосы обгорели, и кожа полопалась от ожогов, глаза лопнули в глазницах и стекли по лицу потоками расплавленной лавы.

Но к тому времени его мозг превратился в пузырящийся серый пудинг, и он ничего не почувствовал, кроме воющего падения в пустоту.

Перевод: Елена Бондаренко

Полутень Изысканной Мерзости

Камилла. О, пожалуйста, пожалуйста, не разворачивай! Я этого не вынесу!

Кассильда (кладёт перед ними извивающийся свёрток.) Мы должны. ОН хочет, чтобы мы увидели.

Камилла. Я отказываюсь. Я не буду смотреть.

Кассильда Он извивается, подобно младенцу, но какой же мягкий — словно червь.

Камилла. Губы двигаются… но он не издаёт ни звука. Почему он не издаёт ни звука?

Кассильда (захихикав). Не может. Его рот полон мух.

Король в Жёлтом, Акт I, Сцена 4

Tim Curran, "The Penumbra of Exquisite Foulness", 2014

В хаосе я обрела цель. В бедламе — ясность восприятия. Такова оболочка моей истории. А кровь и плоть моего маленького рассказа в том, что от безумия можно укрыться лишь под покровом безумия. Для тех, кто никогда не открывал книгу в этом мало смысла — блаженны кроткие и невежественные, — но те, кто это сделал (а таких много, не так ли?), поймут всё… и даже больше.

А теперь позвольте исповедаться, позвольте обнажить пожелтевшие кости моей истории. Как только та мысль пришла в голову, мне не оставалось ничего иного, кроме как довести её до конца и сотворить то, что от меня требовалось. Назовём это холодным, слепым порывом. Так всем нам будет проще. Психическим расстройством, безумием, очевидной одержимостью. Памятуя об этом, слушайте: в совершенно обычное утро вторника я купала малыша Маркуса. Я искупала младенца с мылом и тщательно ополоснула, потому что чистый ребёнок, такой мягкий, розовый и приятно пахнущий — это счастливый ребёнок. Пока он гулил и агукал, меня пронзили раскалённые иглы безумия. Я пыталась выбросить его из головы, пытался с себя стряхнуть. Но не могла от него избавиться, как не могла сбросить собственную кожу. Поэтому я прислонилась к ванне; из моих пор струился холодный и неприятно пахнущий пот.

То было причастие. Нечто — не смею сказать, что именно — сделало из меня соучастницу. Меня выбрали, призвали. И голос в голове, голос тихий и спокойный произнёс: «Король грядёт. Ты готова, и Он идёт за тем, что ему принадлежит».

Бездонная тьма в голове засосала мой разум в низшие сферы, и я узрела чёрные звезды висящие над опустошённым ландшафтом. Мои руки не принадлежали мне более, но являлись орудиями чего-то злонравного, вытеснившего мысли из моего мозга. В слабом свете флуоресцентных ламп ванной они — руки, выглядевшие жёлтыми и почти чешуйчатыми — схватили Маркуса за горло и удерживали под пенистой водой, пока он не перестал двигаться, пока его ангельское личико не стёрлось, не сменилось синюшным лицом трупа: губы почернели, розовая кожа покрылась пятнами, черные дыры глаз пристально смотрели прямо в водоворот моей души.

Как только акт завершился я сидела там и слезы текли по моему лицу.

Рыдая и всхлипывая, я изучала руки, которые только что убили моего дорогого мальчика. Я дотошно изучала их, понимая, что это не мои руки, но чужие; принадлежащие не мне, но тому, кто крался в безмолвном, вкрадчивом свете луны. Малыш Маркус камнем пошёл на дно. Звучит грубо, но весьма точно. Я знала, что в надлежавшее время он всплывёт. И к ужасу своему, я практически видела этот момент: из приоткрывшихся губ тёплой, пузырящейся воды, появляется сморщенное личико и его голос скальпелем вонзается глубоко в мой мозг.

Раскалённые иглы прожигали все глубже и уставившись на труп моего ребёнка, дрейфующего у дна ванны мёртвой распухшей треской, я, подпитываемая невыразимым чувством вины, вскрыла запястья бритвой. Пока из моих перерезанных сосудов алыми ручейками и потоками изливалась кровь, я погрузила в рваную, брызжущую чернильницу на левом запястье костлявый белый палец, окрасившийся в сверкающе-красный цвет. Яркость блестящего кончика пальца очаровала меня. Без лишних церемоний, пока чернила жизни были ещё влажными и текли, я багряными штрихами набросала на белой кафельной стене ванной комнаты примитивный рисунок человечка. И лишь нарисовав рубиновые капли глаз и развевающуюся позади рваную мантию, я начала кричать. Потому что именно тогда мой простой набросок стал чем-то гораздо большим, и я узрела, как он задвигался, как движется с тех пор в моих кошмарах.

Когда я постепенно пришла в себя, меня охватила паника. Темнокрылая паника, которая заполнила мой мозг, как мельтешащие летучие мыши. Она заполняла разум до тех пор, пока мне не показалось, что его лишилась. Пока реальность в моей голове и за её пределами разлеталась на части, я непреклонно, с невероятно пылающим рвением держалась за своё здравомыслие. Я вновь закричала. Должно быть, закричала, ибо слышала голос эхом отдающийся среди черных и беспокойных звёзд, надвигающихся со всех сторон. Стены комнаты исчезли. А когда я подняла взгляд, ни потолка, ни крыши не было — лишь перевёрнутый серп алой луны, капающей мне на лицо черной кровью.

Позже, когда сосед позвонил в 911, меня забрали врачи — во многом против моей слабой воли. Моя неврастеничная душа жаждала смерти, и в смерти ей было отказано. Так тому и быть. Меня держали в палате для сумасшедших, где регулярно давали сильные успокоительные и связывали, ибо я видела призрачные ониксовые глаза холодной мёртвой твари в ванне, и они создавали мрачную алхимию в моем мозгу. Я лихорадочно рассказывала сотрудникам о Короле в Жёлтом, о том, как II Акт распахнул двери восприятия кошмаров и погрузил кричащую меня в пугающую пустоту. Но они не слушали. И чем больше они отказывались внимать моим словам, тем больше я уверялась в том, что они их уже знают.

Конечно же, меня взяли под стражу. Пока суды решали, что со мной делать, я почти два месяца, восстанавливалась