Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Атака началась со всех сторон одновременно. Удары, куда сильнее, яростнее прежнего, обрушились на стекло, и оно затрещало. Я представил, как трещины побежали во все стороны. И сзади в окошечко – не слабее. Ручки дверей скрипели, не поддаваясь попыткам их открыть, – или, судя по силе, оторвать.

Я надавил на стартер. Нет, ничего не произошло. Силы аккумулятора иссякли.

На несколько мгновений – пока я пытался запустить мотор – натиск ослаб, но затем возобновился пуще прежнего.

Долго моя коробочка не выдержит.

Я вернулся на водительское место, нашел ручной тормоз. Не зря же выбрал место для стоянки, были сомнения.

Рука, цепкая, сильная, ухватила меня за плечо и потянула из кабины. Я и не пытался отцепиться, а начал шарить ружье.

Стекло было опущено не полностью, и вытащить наружу меня не удавалось. Тут же затрещало выламываемое боковое стекло. Ружье наконец отыскалось, я уперся стволом в забиравшегося в кабину и выстрелил.

Скоро совсем оглохну.

Плечо мое освободилось, и я снял машину с ручного тормоза. На первой передаче Чуня медленно покатил вниз. Давай, миленький, давай, выноси.

Мотор запустился в самом конце пригорка. Больше всего я боялся, что он захлебнется, заглохнет, но нет, недаром я обихаживал его и холил.

Постепенно я прибавлял обороты. Не заехать бы куда, не остановиться. Пришлось включить ближний свет. Луч мерцал, бился, но не гас.

Я переключился на вторую передачу.

Земля подраскисла, и вести машину приходилось медленно, плавно, как на сдаче экзамена. Еду, но куда?

Путь вел на кладбище. Вывернув руль, я свернул в сторону, огибая пригорок. Дорога, некатаная, едва угадывалась и днем, а сейчас я двигался почти вслепую, боясь, что соскользну колесом в канаву или упрусь в дерево.

Впереди показались избы, глухие, темные, без единого огонька. Въезд в деревню, единственную улочку, по обеим сторонам которой и выстроились Шаршки. Знакомое место. Скоро изба бабы Насти, от которой я помню каждый ухаб.

Дождь припустил. Дворники справлялись с каплями, но разогнать ручьи не могли. Не успевали. Быстро, все происходит слишком быстро, я не поспеваю.

Черная деревня, черная дорога, черное небо. И я в пути.

Струи теперь падали почти отвесно, лучи фар упирались в дождь, но я двигался вперед. Немного, осталось совсем немного.

Показалась знакомая изба. Из открытых ворот выбежал кто-то, выбежал и остановился посреди дороги, не объедешь. А по сторонам, высвеченные светом фар, остальные. Успели добраться. Напрямик. Четверо, пятеро, не сосчитать.

Стоявший посреди дороги не отворачивался, не заслонялся от света. Просто стоял.

Загородить собой дорогу – не лучший способ останавливать машину. Тем более ночью. Тем более такой ночью.

Я посигналил. Сигнал у меня громкий, ревун. Стоявший не посторонился, только поднял голову. До этой секунды я сомневался, теперь – нет. Не сбавляя скорости, непрерывно сигналя, я продолжал ехать прямо. Мне некуда сворачивать.

Другие, те, что у забора, подобрались, готовясь. Ждут, когда я остановлюсь…

Удар оказался совсем легким, почти неощутимым. Тело отлетело вперед, затем хрустнуло под колесом, или мне просто показалось, что хрустнуло. Машина чуть качнулась, выезжая на дорогу, ведущую в Глушицы.

То, что я видел, было уже не Петькой. По крайней мере, не тем Петькой, которого я знал. Я уговаривал себя всю дорогу домой. Длинную дорогу, слишком длинную для одного человека. Если в сбитом мной и оставалась частица человека, частица прежнего Петьки, то для нее я совершил благо.

Заехав к себе во двор, я вылез из кабины, мокрый, уставший, испуганный. Включил свою прожекторную батарею. В ярком, слепящем свете осмотрел бампер. Дождем смыло многое, но и оставшегося хватило, чтобы утвердиться в собственной правоте.

Я все сделал правильно. Все, что мог. Мне предстоит убеждать себя в этом всю жизнь. Возможно, совсем недолго.

У дяди Кости загорелся свет. Я видел, как распахивается окно, кто-то выглядывает наружу. Чужой и незнакомый человек, но мне безразлично. Заметив меня, он машет рукой, но молчит, потом отходит в глубину дома.

Громко звонит телефон. Мой телефон. Вместо того чтобы пойти и поднять трубку, я сажусь на крыльцо и жду, когда он умолкнет. Жду тишины, покоя.

А он все звонит и звонит.

Часть восьмая. Оборотень-2

1

– Очки сними, – посоветовал Иван.

Я послушно снял и стал вертеть их в руках.

– Ты прямо дитятко. Спрячь, а лучше дома оставь. Без них хоть что-нибудь видишь?

– Большое что-нибудь – вижу. Вблизи. При хорошем освещении. А маленькое что-нибудь могу не разглядеть. Особенно вдалеке.

– Ничего маленького не ждем, – заверил Иван.

Очки прятать было некуда, футляр для очков у меня хлипкий, мирного времени, для библиотеки хорош, а для боя не годится. Поэтому я просто положил очки за наличник. Здесь хоть не сдует.

– Так-то лучше. Идем, интеллигенция, опоздаем.

– Авось, – ответил я.

Опоздать мы не могли, некуда нам было опаздывать. Я, Иван, Макар Степанович, Ирина Викторовна, Леонид Борисович и другие дубравчане, словом, все сто четырнадцать жителей поселка стояли перед домом Симоненко, крайним с западного конца Дубравки. Холодно, минус пятнадцать. Ветер небольшой, и на том спасибо. Снежок редкий, но чувствую, к ночи запуржит.

Здесь мы. Там они. Они – это демонтажники, бригада по ликвидации незаконно возведенных построек. Так в документах именуют нашу Дубравку, шестьдесят восемь жилых строений плюс неучтенное число надворных построек. Демонтажников-строителей один автобус, бригада. Бригаду поддерживает ОМОН, три автобуса. Числом нас примерно поровну, но что могут сделать плохо организованные безоружные люди от мала до стара против бульдозеров и ОМОНа, пусть даже эти люди защищают собственные дома? Разве что костьми лечь. Но не всем хочется. Да и не дадут – самим лечь.

– Предупреждаем, те, кто станет препятствовать, будут наказаны в административном порядке, – прокричал в матюгальник майор-омоновец.

– В цепь становитесь, в цепь, – скомандовал Макар Степанович, в начале шальных девяностых трибун среднего калибра, а сейчас – никто. Как я. Как Иван. Как все жители Дубравки. Но ему-то семьдесят лет, не стыдно.

Мы растянулись цепью. Женщины с детьми тоже, в надежде, что не тронут.

Бульдозер – японский, красивый, оранжевый, словно большая игрушка. Он зарычал и пошел на цепь. Но метров за десять от нас остановился. Давить народ бульдозерист не станет. Во всяком случае, в первый день.

Взвод омоновцев налетел на цепь, налетел и разорвал, словно не цепь это, а гнилая веревка. Что делать, мало у нас железных людей, а крепость цепи определяется слабейшим звеном. Слабейших звеньев у нас хватает. Да вот хотя бы я. Выдернула меня пара омоновцев, ухватила хитро, не рыпнешься,