Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

рушили, и бывшие хозяева, получившие новое жилье, быстренько продали их беженцам, прибывавшим отовсюду. Те, обжившись, стали перебираться в город и перепродавать жилье уже по второму разу. Некоторые даже строились – а почему не строиться? Ближайшая станция в четырех километрах, до Москвы электричкой три с половиной часа, если экспрессом, есть газ, электричество.

Кто-то в Дубравке жил, а городское жилье сдавал, а кому-то сдавать было нечего. Вот мне, например. Ну, я-то молодой, для меня и дом в деревне – дворец.

И вот теперь пришел черед Дубравки.

Итак: близкие, готовые меня принять, отсутствуют. Работы нет, но готовы взять обратно, сотрудником архива с окладом в семь тысяч восемьсот российских рублей. За эти деньги снять можно разве что кошку с дерева (не шучу: у знакомых москвичей котенок залез сдуру на березу, операция по спасению обошлась в семь тысяч).

Веревка и мыло? Их у меня есть, но – перебьются.

Я вышел во двор. Ветер и снег примерялись друг к другу, но до завирухи пока не дошло.

В сараюшке, в углу, стоял ящик с полудюжиной «Синего ангела», средства для мытья стекол. Наши пробовали его на опохмелку – не пошло. Один умер, двое на всю оставшуюся жизнь ослепли, а главное, хмеля никакого, зря только пили.

Я переложил бутылки из ящика в белую сумку, сшитую из синтетической мешковины. Вернулся домой. Нет, пить я не собирался, да в бутылках и не стекломой был, а нечто иное. Коктейль Молотова. Всё по инструкции: бутылки наполнены на две трети, стенки обмазаны патокой, осталось заменить пластиковые пробки на бумажные. Вот они, из туалетной бумаги «Солнышко» (с юмором у людей хорошо), с охотничьей спичкой в середке.

Но я не торопился. Прежде чем менять пробки, неплохо бы переменить белье. Да и самому измениться, а уж к лучшему, нет – как судить.

Печь грела на совесть, ветер в трубе изображал полет валькирий, а я выскочил нагишом из дома и принял снежную ванну. Бодрит и освежает лучше всяческого кофе. Вернулся под крышу и оделся в чистое белье – действительно, белоснежное. Кальсоны (немодно, но эффективно), фуфайку, толстые носки, удобные перчатки и шапочку. Шапочка моя легко растягивается на все лицо. Такой вот фасон. Полоса для глаз, и довольно.

На часах всего-то десять. Традиции предписывали ждать полуночи, здравый смысл – трех часов пополуночи, когда сон большинства наиболее крепок, а меньшинства… Ну, я сам меньшинство.

Поэтому можно было и отдохнуть перед делом, но я человек слабый и спешил отделаться, мол, сделал дело и спи смело. Или гуляй, кому что нравится. Я поменял пробки в бутылках. Вернул бутылки в сумку. Прилег на пол. По традиции. Есть обычай присесть на дорожку, а у меня – прилечь. Пол у меня чистейший, боцман царского флота пылинки не найдет. И дорожка тоже чистейшая – в этой комнате. В нее, комнату, чужие не ходят.

Было темно, в соседском доме, что справа, спали, слева – укладывались. Строения не то чтобы совсем уж рядом, и забор хороший, просто слух у меня к ночи обостряется. И зрение. И нюх. И…

У дома Зениных неладно. Ломятся в дом Зениных. Не иначе за Ирой пришли.

Зенины от меня шагах в полутораста. Это хорошо. Шапчонку я натянул до самого подбородка, да и кто узнает меня – такого? Никто даже и не подумает. Толстый одышливый очкарик, к тому же ботаник, в смысле – историк. Никакого спецназа в биографии, никаких ушу-карате, обыкновенный трусоватый парень, да еще с кучей болячек – астма, сахарный диабет, астигматизм…

Я вскочил мягко, проворно. Половица не скрипнула.

Прошел в горницу, в сени. Вышел в пургу. И побежал.

Снег еще неглубок. К утру прибавит. Бежать бы так и бежать, но какое… Вот он, двор Зениных. Перед домом заезженный УАЗ. Значит, омоновцы. Из тех, что остались на дежурстве. Все пятеро? Нет, четверо. Выбили дверь и сейчас тащили в машину Иру, которая и кричать-то не могла – во рту кляп-затычка. А чтобы не сопротивлялась, руки заломили.

Это хорошо, что они приехали на машине. Меньше будет беготни.

В пурге они не видели меня до последней секунды. А когда увидели, было уже все равно – она, секунда, была последней буквально. Дня них. Впрочем, как считать. Возможно, мозг каждого еще и жил две-три минуты, если это можно назвать жизнью: шок от перелома шейных позвонков сознание отключает практически моментально. Но отключенное сознание не значит сознание мертвое.

Я быстренько погрузил тела в УАЗ, вытащил кляп изо рта Ирины и махнул рукой – иди, мол. Наверное, в доме не всё в порядке. Наверное, в доме всё даже очень не в порядке – Ира жила с братом и матерью, их стоны я слышал отчетливо и ясно. Но этим пусть займутся другие. У меня – жесткий график.

Мотор работал на холостом ходу, я сел на водительское место, и – поехали! Хороший автомобиль УАЗ, по нашему бездорожью просто отличный.

Следы от протекторов, ведущие сюда, уже наполовину замело. Заметет и следы отсюда.

Я ехал след в след, не зажигая фар. И так видно – мне.

Доехал до лагеря дестроеров.

Никто меня не встретил, – видно, инстинкт подсказал людям, а то просто пурга разгулялась и заглушила звук мотора. Я его не терзал, ехали спокойно, путь ровный, и потому слышно нас было недалеко.

Я сразу подъехал к бульдозеру и прочей технике разрушения. Остановился, мотор, понятно, сразу заглушил.

Кабины были не заперты, посчитали – незачем, раз ОМОН рядом. Или ключи боялись потерять. Упадет ключ в снег, ищи потом…

Омоновцев я рассадил на глазок – кого в стенобитный агрегат, кого в тягач, кого в бульдозер. Одного оставил в скотовозе. Автоматы, АКМС, пристроил под правую руку каждому омоновцу, мол, полная боевая готовность. Кабинки прикрыл, отошел, посмотрел оценивающе.

Пройдешь – не сразу и заметишь.

Я еще раз прислушался. В омоновском балке играл портативный телевизор. «Болеро» Равеля. Можно было и пятого пристроить, в скотовозе места много, но это был бы перебор.

У строителей пили водку.

– Нам обломится, Петро?

– А ты будешь? После ментяр-то?

– Не барин…

Такой вот диалог.

Я оглядел уазик. Отпечатков я оставить не мог, а вот эпителий, волосы… Ведь искать станут следы. Непременно станут, пусть не сразу. Но белье убережет. Плюс то, что в скотовозе, перебывало народу изрядно, следов хватило бы на год работы и на миллион валютой. В УАЗе пахло кровью, блевотиной, мочой, спермой и страхом – не считая запахов пива,