Молоко и мёд - Артем Рудик

адском бульоне замешивались души, их воспоминания и переживания. Там можно встретить давно умерших родных и узнать о них что-то крайне неприятное. Но не более того. Там решительно нет ничего страшного, кроме этого разочарования. Всё же, разочарование можно пережить. Многие готовы терпеть их всю жизнь и ничуть не жалуются. А если и жалуются, то не со зла.

Гораздо страшнее уйти глубже этой каши внешних ощущений и раздражителей. Куда-то дальше ада Сартра из "Huis clos". Ведь в этой бездне, глубокой как Марианская впадина, придётся встретиться с самим собой. А это куда страшнее, чем другие люди и попытки их и своего оправдания. Потому что там, в этой пучине лежит болезненное осознание, что ты такой же. Всего лишь часть глобального подсознания.

Глупая и ничтожная часть, черпающая всю свою ничтожную сущность из общего чана с отвратительным варевом, под названием "человеческая суть". В этот чан плюют и гадят все, кому не лень. А ты пьёшь из него, и тоже плюёшь, и гадишь. Потому что все остальные тоже пьют и не жалуются. Да, после смерти личности и "наборы впечатлений" уходят в Альчеру, но вот именно отсюда эти личности и черпаются. Из бесконечного коллективного "Я", занимающего целый пласт реальности. Третий, отдельный план бытия, о котором вряд ли знают даже Зефир или Мартин.

Здесь, в вечном блаженстве и сумрачном бдении лежит ОН. Бог, сверх существо, исток всего человеческого в человеке. Можно по разному называть эту сущность, растворённую в каждом из нас. Он злой, ненавидящий нас и исключительно несправедливый. Но он не был таким изначально. Это мы его испортили. Превратили в свою собственную копию и стали этой копии поклонятся. При чём, произошло это так давно, что и исправить уже ничего не возможно, даже если бросить на это силы всех церквей мира - человечество не отмолить и не исправить. Мы обречены на падение в бездну.

Теперь я видел это чётко, как видели Австер и Памперо. Я был в глухой древности, среди безжизненных гор. Я стоял на огромной каменной арене под взором Бога Неба. В моих руках лук. На моей спине был колчан. На поясе была чаша с ядом. Передо мной стоял Йозеф. Я должен был убить его, потому что так велела мумия, сидящая на троне и взиравшая на нас. Так велел и Создатель всего, вторя желаниям толпы мертвецов, занявшим места на трибунах.

Йозеф тоже этого хотел. Ведь это я его не отпускал. Он прожил без меня отличную жизнь, лучшую, которую мог бы прожить и ушёл туда, куда и должен был уйти. ВСЁ ПРОИСХОДИЛО ТАК, КАК ДОЛЖНО ПРОИСХОДИТЬ, ТАК КАК БЫЛО ПРЕДОПРЕДЕЛЕНО. А я бунтовал. Я восстал против смерти. И всё же должен был подчиниться ей, принять как единственное возможное мерило всех вещей.

Так хотел ОН. Так хотели люди. Так хотел Мартин? Он говорил, что каждый обязан переживать маленькую смерть. Каждый обязан умереть, пожертвовать самим собой, хотя бы кусочком, чтобы сохранить естественный порядок вещей. Бунт - глуп и иррационален. Кому придёт в голову бунтовать против реальности? Точно не мне, ведь я ничем не отличаюсь от других людей. Я такой же. Всегда был таким же.

Йозеф превратился в теневого монстра, огромное чёрное облако частиц. Я макнул стрелу в яд и выпустил ему точно в голову. Чудище это не остановило - оно рвануло в мою сторону. Я был к этому готов, на ходу вытащив стрелу, я перекувыркнулся под брюхом зверя, прорезав то наконечником. Оказавшись за спиной монстра я выпустил ещё два снаряда. Он пошатнулся, рухнул на живот.

Я подошёл к своему старому-доброму другу. Он слегка корчился на полу. Со слезами на глазах я убил в себе прошлое. Во имя чего? Знать бы. Но легион мертвецов чествовал меня. Он даровал мне благословение власти и мне было необходимо нести его, как колодки. Мумию прошлого царя, напоминающую мне Мартина, скинули в бездну. Теперь я был Сыном Неба. Всебог, созидатель, наделил меня бесконечной властью над пиками гор.

Оставалось сделать лишь одно. Я оказался в каменном храме, освещаемом факелами. Передо мной, на длинном мегалитном столе лежала Памперо. Я не мог видеть её полностью, лишь выхватывать детали: гладкая и белая спина, без единого шрама в своём идеальном изгибе вздымалось из-за тяжёлого дыхания; рот, аккуратный, маленький, едва движимый; привязанное к стальному штырю, запястье, практически кровоточащее от натяжения грубой верёвки.

Я знал, что мне было необходимо сделать, ибо в моих руках был длинный и острый стилет. Но мне не хотелось этого делать. Я физически не мог заставить себя повредить что-то столь идеальное. Мои руки не были тверды - они дрожали. Традиция велела. Меня к этому готовили. Я был обязан. Но я не мог. Я бы не позволил. Я бы никогда.

Несколько пар сильных лап схватило меня за запястье той руки, в которой я держал клинок. Это были Йозеф, Мартин и Либеччо. Они держали меня крепко и направляли мои движения. Я не мог сопротивляться напору сразу троих. Лезвие коснулось кожи. Потекла струйка крови, окрашивающая белую мягкую шёрстку в красный. Кто-то взвизгнул. Вряд ли козочка. Вероятнее всего это был я сам.

Теперь объект моей нарастающей одержимости оказался повреждён. Но не стал от этого хуже. Напротив, когда пришло время выйти на край скалу я был практически на пике этого странного ощущения растекающегося сознания. Черепную коробку будто бы набили ватой, ни единой мысли не могло пробиться через неё. Я знал, что ждало дальше. Мумии, собравшиеся вокруг, тоже это знали. Конечно, это знала и она.

Это происходило сотни и тысячи раз до этого. Это являлось фундаментом древней империи. Это была необходимость ради которой она жила.

Это была обязанность верховного жреца, выгрызшего своё место в кровавом турнире. Священная ноша лидера, доказавшего свою силу и способность править смертоубийством. Сын и Дочь Неба были обязаны прилюдно зачать двойню: свои следующие перерождения. После этого Дочь Неба нужно было сбросить со скалы, чтобы её душа вернулась к НЕМУ, а души детей разлетелись по стране и могли бы родиться у других женщин.

Сына же неба ждало тридцать лет правления, после которых он убивался и организовывали новый турнир. За это время как раз вырастал новый наследник. Таковы были обычаи. И никто не мог восстать против них. Ибо так было нужно для всеобщего процветания.

Но Памперо была не из тех, кто готов перетерпеть унижение. Она встала предо мной необычайно гордо, у самого края. А затем