Винделор. Книга вторая - Роберт Д. Митрин

юго-восток читались. Он водил пальцем по изгибам, хмурясь в тусклом свете печи. Хижина пахла дымом, смолой и мокрым деревом, стены скрипели под ветром. Мик бросил на него взгляд, шагнул ближе:

— Чего сидишь, как старуха за прялкой? Карты разглядывать — это всё, что умеешь? Следы заметать можешь или только языком трепать?

Винделор поднял глаза, уголок губ дрогнул в усмешке, он отложил карту, постучав по ней пальцем:

— Умею, старик. Следы заметал, когда ты ещё в «Тридцать втором» по кошелям лазил. В метель их и так не видно — снег всё жрёт. Или думаешь, я вчерашние уроки пропустил?

Мик прищурился, кашель вырвался снова, он проглотил его, ткнув пальцем в дверь, где снег гнал через щели:

— А когда стихнет, умник? Снег врёт меньше людей — учись читать его. Где шёл один, где двое, где зверь, а где человек. И заметать, чтоб за тобой не пришли. Пошли, покажу.

Он вывел Винделора во двор, где ветер гнал снежные вихри, холод кусал лицо, воздух пах льдом и смёрзшейся землёй. Мик подобрал ветку — старую, припорошённую снегом, — показал, как разровнять следы, волоча её по сугробу, оставляя борозды, которые тут же засыпало.

— Не таскай, как мешок, — проворчал он, шагая вдоль стены, сапоги хрустели по насту. — Думай, куда идёшь. Обойди дом, оставь ложный след — к сараю, а потом назад. Пусть думают, что ушёл, а ты сидишь.

Винделор кивнул, взял ветку, прошёл круг, снег хрустел под сапогами, пальцы мёрзли через перчатки. Он дошёл до сарая, где ветер гудел в щелях, и вернулся, оставив борозду, растворявшуюся в белизне. Мик ткнул в сугроб, где следы обрывались, голос стал ниже:

— Теперь ловушку ставь. Яму с ветками или камень на верёвке — враг провалится, а ты уйдёшь. Копай, не стой.

— Мёрзлую землю? — удивился Винделор, вскинув бровь.

— Снег разгреби для начала, шахтёр, — буркнул Мик, кашель резанул грудь, он отвернулся.

Винделор опустился на колено, ощупал снег, холод пробирал пальцы. В юности он учился заметать следы — бетон, грязь, кровь на асфальте. Здесь снег ел всё, но утром следы найдут, если захотят — намерения не спрячешь. Он выкопал яму у сарая, прикрыл её ломкими ветками, натянул верёвку к порогу — грубо, но хитро, как капкан. Ветер засыпал ловушку снегом, делая её почти невидимой. Мик кашлянул, сплюнул в снег — тёмное пятно растеклось, ярче, чем вчера, — и шагнул в хижину, бросив:

— Неплохо. Может, не совсем пропащий.

Внутри Илай всё ещё сжимал нож, царапая манекен из веток и полена. Винделор стряхнул снег с сапог, хлопнув дверью — сквозняк шевельнул шкуры на стенах. Мик сел у печи, бросил в котелок горсть сушёных трав — ломких, с горьким запахом, что смешался с дымом и смолой, — и кивнул Илаю, отложившему клинок:

— Спрашивал утром про «Сорок седьмой». Расскажу, раз застряли. Все равно делать больше нечего.

Ветер за окном шептал, как голос леса, полный историй, что прятались в тенях. Может, Мик слышал его лучше других, потому и выжил. Он помолчал, глядя в огонь, тени плясали на его лице, где морщины казались вырезанными ножом, голос стал мягче:

— «Сорок седьмой» — не город, а муравейник. Дома налеплены один на одном, улочки тесные, люди грызутся. Ненавидят всех за пределами больше, чем себя. Попал туда молодым — лет двадцать, сбежал из «Тридцать второго». Думал, там лучше, а оказалось — хуже. Дрались за каждый клочок земли, за кусок хлеба — не за монеты, а чтоб выжить, иногда для удовольствия, как звери. Служил в войсках у клана — не по воле, а чтоб прокормиться. Учили стрелять, резать, держать строй. Помню первую кровь — чужую, на снегу, красную, как закат. Парень, младше меня, хрипел и затих. Убивать умел, но не любил — каждый день бой, каждый шаг смерть. Понял, что не моё — ушёл.

Илай подался вперёд, глаза блеснули, голос дрогнул:

— Как ушёл? Просто бросил всё? Они же могли догнать, убить!

Мик кашлянул, глядя в огонь:

— Не просто, мальчишка. Ночью сбежал, когда отряд спал — мороз, как сейчас, руки к ружью липли. Оставил его, взял нож и ушёл в лес. Думал, догонят — следы тянулись, как нитка, но метель всё замела. Шёл неделю, жрал кору, пил снег, пока не выбрался к реке — чуть живой, но свободный. Там понял, что мир не в том, чтобы резать глотки за чужую злобу. Старые боги, о которых старики шептались, учили иначе — добро не в слабости, а в выборе не убивать, даже когда можешь.

Слова упали тяжело, как камень в снег. Илай вспомнил Марлен — её маленькие руки, цеплявшиеся за рукав, её последний хрип. Винделор говорил, что она на небе, смотрит сверху, если прожила хорошо, и Илай цеплялся за это, но боялся, что она осудит его слабость — он не смог её спасти. Слова Мика грели, как угли в печи, и он тихо спросил:

— Как понять, что они смотрят? Что им не стыдно за нас? Всегда смотрят? С неба?

Мик повернулся, взгляд смягчился, но остался острым:

— Не понять, а чувствовать. Живи так, чтоб самому не стыдно было — это всё, что можешь сделать. Если они там, наверху, видят — пусть видят, что ты стараешься. Остальное — их дело.

Винделор, вытиравший нож о рукав, буркнул, откидываясь на стуле:

— Добро — это хорошо, пока нож у горла не держат. Что дальше было? Куда ушёл после реки?

Мик кашлянул, подбросил дров в печь — огонь вспыхнул, бросая тени на стены:

— Странствовал дальше. Видел города, брошенные поселения, руины, море. Хорошее и плохое. Но об этом позже. День длинный, а метель ещё не ушла.

Ночь пятого дня разорвал треск веток за стеной, резкий, как выстрел. Мик, дремавший у печи, открыл глаза, рука легла на ружьё — старое, но ухоженное. Винделор и Илай вскочили, хватая оружие — винтовку и нож, ставшие частью их рук. Хижина затихла, лишь огонь потрескивал, шкуры дрожали от сквозняка. Мик кивнул на окно, голос твёрдый, как удар:

— Следы вчера были — у сарая, где ловушку ставил. Думал, зверь, но это люди. Готовьтесь, быстро!

Винделор прищурился в щель между ставнями — три тени крались к дому, закутанные в лохмотья. Их лица, обветренные и грязные, мелькнули в свете луны, глаза блестели голодом и злобой.