Где распускается алоцвет - Софья Валерьевна Ролдугина

«Надо потом спросить, – решила Алька. – Вот прямо завтра и пойду».

И – стоило только это загадать – игла неловко вывернулась и кольнула палец, больно, до крови.

– Ну что же, это в морозилку, это в кастрюлю, – довольно констатировала баб Яся, окидывая гордым взглядом пельменные ряды – аккуратные, одинаковые. – Надо ещё соус замутить с грибами… Алёночек, ты что, поранилась?

– Ага, немножко, – вздохнула она, убирая вышивку. Закончить там оставалось совсем чуть-чуть. – Да пройдёт. Просто внимание у меня сегодня как у хлебушка.

– Встала-то рано, – мудро заметила баб Яся. – Значит, рано нужно и лечь.

В итоге они сперва поужинали вдвоём под заунывный бубнёж телевизора – говорили, конечно, опять про Костяного, хотя и иносказательно, чтобы не нарушать запрет правительства; потом в четыре руки перемыли посуду – Альке досталась очень ответственная часть работы, протирать уже чистое полотенцем и ставить на полку. Потом заварили чаю и посмотрели фильм… В общем, рано лечь не получилось. Под душем Алька отмывалась с таким остервенением, словно пыталась смыть с себя и дурацкую ревность, и тревогу, и злость…

А в итоге поняла, что весь вечер только и делает, что думает об Айти.

– Приснится ведь, – пробормотала она, промокая кудри полотенцем. – К гадалке не ходи, приснится… Я б тоже приснилась, если бы про меня так много думали.

В глубине души ей почти хотелось, чтобы он по-настоящему пришёл.

Может, поэтому Алька, ругая саму себя, вытащила из глубины чемодана кокетливую ночную сорочку, шелковистую, красную, с интересными кружевными вставками по бокам. И постель расстелила очень-очень аккуратно, и ленту от мух с люстры сняла… Потом оглядела многочисленные обереги, посмеялась над собой и легла спать.

…а очнулась среди ночи от жара.

Айти – алые одежды, золотые глаза, змеиная усмешка – нависал над ней, почти лежал, опираясь на локти.

– Здравствуй, – прошептал он, склонившись чуть ниже. – Звала меня?

И Алька сказала:

– Ага.

И подалась вперёд, целуя его.

На сей раз ощущения были странные. Она точно знала, что не спит, что это взаправду, но чувствовала всё одновременно ярко – и размыто, как во сне. Про вдову, про Злату, она тоже помнила, но собственная ревность казалась глупой, неуместной, а то, что происходило до и после, неважным. Важно было только здесь и сейчас… Айти словно полыхал, нет, словно состоял из огня, из летнего полдня, из колючих искр. Когда он прикасался – просто прикасался, вёл ладонями вниз, по плечам, по спине – становилось так хорошо, что почти невыносимо. Алька не поняла даже, как оказалась вдруг сверху, на нём верхом, и куда делось одеяло, и когда он стащил рубаху, и…

…а потом вспомнила вдруг, когда ощущала подобное.

Когда Светлов её приворожил.

Вот только надолго ведьме голову задурить нельзя.

Алька разорвала поцелуй и выпрямилась, усаживаясь у Айти на животе. Ощущение ирреальности схлынуло. От распахнутого окна сквозило, как может сквозить холодной, сырой сентябрьской ночью; золотистое сияние, наполнявшее комнату, поблекло. Остался запах опавших листьев, и леса, и осиновая горечь, и дым… Айти – полыхающий, наполовину обнажённый – не двигался и молчал, только смотрел внимательно, глаза в глаза; золотистые локоны – текучий шёлк, спелая пшеница – рассыпались по подушкам.

– Не надо обмана, – сказала Алька тихо и прикоснулась ладонями к его лицу, точно в рамку заключила, очень-очень ласково. – Приходи наяву. Ты ведь Айти, да?

– Айтварас, – ответил он так же тихо.

– Но это не имя?

Золотые глаза – змеиные – потемнели, словно чёрным дымом заволокло.

– Не спрашивай, – выдохнул Айти. – Лучше поцелуй ещё. Тебе ведь хорошо?

– Когда обман – не бывает хорошо, – возразила Алька упрямо… Но, конечно, всё-таки поцеловала – в лоб, дрожа, вкладывая в этот поцелуй всё, что чувствовала, но сама толком до конца не понимала.

То, что происходило, было наваждением… но ощущалось-то чем-то настоящим. Словно они и вправду встретились – и понравились друг другу, и соблазна в Айти было столько же, сколько нелепости, и…

А потом Алька проснулась вдруг.

Окно было распахнуто настежь; сизо-серые тучи уже так отяжелели, что почти легли на верхушки яблонь в саду. Дул северный ветер, сырой, ледяной.

Одеяло валялось на полу.

– Да твою же… – пробормотала Алька и попыталась сесть.

Силы куда-то подевались; руки дрожали; из носа текло.

Хотелось горячего чаю, грелку под одеяло и поплакать.

Конечно, никуда она в этот день не вышла, да и на следующий тоже, и через день. Ни во что серьёзное простуда не переросла. Но постоянный озноб, слабость и ломота в мышцах не давали вылезти из постели; то пропадало обоняние, то вкус, то взгляд застилала золотая пелена, и поди пойми, расплата ли это за змеевы ласки или злая осенняя бактерия.

Бабушка хоть и беспокоилась, но ничего не комментировала, наверное, ждала, пока Алька сама расскажет. Только один раз вздохнула, оказавшись у окна:

– А обережная лента-то разорвана… Алёнок, может, ты сама её задела?

– Не знаю, – буркнула Алька, поглубже зарываясь в одеяла. Допускать, что огненный змей мог сам избавиться от оберега, было как-то страшновато, даже если и учесть, что не ведьма делала этот самый оберег, а обычный человек. – Может. Или створки от ветра распахнулись, ну, лента и порвалась.

Баб Яся качнула головой, явно сомневаясь, и провела ладонью по подоконнику.

– Подпалин нет… Может, и сквозняк виноват. Ох, Цветик-Алоцветик, скорей бы уже дожди полили, который день голова тяжёлая. А земля сухая, как цемент. Чтоб такая засуха и в холода… Не к добру.

Алька согласно шмыгнула носом.

В целом если что и шло хорошо, так это работа, благо валяться в кровати можно было и с ноутбуком. На третий день, когда от всех симптомов дурацкой простуды осталась лишь изматывающая слабость, Алька отправила начальнице и рецензию, и замечания, и даже предложения по правкам. А ещё – спустилась наконец вниз к обеду, в первый раз за всё время. Ноги были как ватные; колени подламывались. Но, по крайней мере, запахи с кухни казались уже аппетитными, а не раздражающими, как раньше.

«Велька экспериментирует, – загадала Алька, принюхавшись, и улыбнулась. – Баб Яся больше любит простое и домашнее».

И угадала.

Бабушка занималась уборкой – шуршала паровой шваброй по гостиной, ругаясь на путающийся провод. А Велька – в утеплённых джинсах и в байковой клетчатой рубашке по случаю холодов – колдовал у плиты. Рубашка явно была тесновата в плечах, да и в рукавах тоже; баб-Ясин фартук в мелкий василёк и вовсе выглядел на нём детским.

– Алика! – радостно