Рэм - Ольга Птицева

телефон. Рэм нехотя выхватил его из груды скинутых шмоток. Подержал в руке. Написать могла Варя. А мог и Лимончик. И то, и то сообщение точно несло бы за собой лавину дополнительной коммуникации, сил на которую в Рэме не осталось. Швырнуть бы телефон в окно. Как раз там начала стучать мячом по площадке подростня. Пускай бы забрали себе. А вместе с ним и все проблемы Рэма. Телефон недовольно напомнил о непрочитанном. Рэм набрал воздуха в грудь и тыкнул в конвертик. Тот послушно развернулся в сообщение от номера, забитого в адресник лаконичным «Гус». Когда успел пополнить свои контакты таким знакомством, он не помнил, но от сочетания этих трех букв ощутимо несло полынным дымом.

«Снегом острым прямо в глаз – это раз» – было написано в сообщении. И для пущего эффекта приправлено тупым смайликом с высунутым языком. Рэм перечитал текст еще раз. И еще. Понятней не стало, спокойней тоже. Еще и бабка принялась тарабанить уже по двери в спальню. Рэм пошел открывать, на ходу вспомнил, что стоит голый, и натянул обратно все, что стаскивал.

– Чего тебе? – спросил он, выглядывая в коридор.

Бабка тяжело сопела. В руках она мяла тряпичную сумку и смотрела куда-то мимо Рэма.

– Ба Нин, чего надо-то?

– На вот, сходи к Степан Петровичу, принеси чего он там нам отложил. Звонил с утремца, а у меня ноги не ходют.

Сунула в руки Рэма сумку и пошла на кухню, тяжело опираясь на стену. Про родителей они так и не поговорили. Ни про маму, лежащую белым коконом в реанимации, ни про отца, которого скоро, наверное, будут хоронить, вот только знать об этом Рэму абсолютно не хотелось. Собственно, идти к Степану Петровичу – тоже. Но уж лучше так, чем вести с бабкой тяжелые разговоры.

Степан Петрович был сыном давнего бабкиного товарища. Товарищ с бабкой пришли на местный хладокомбинат еще после училища. Он обвалкой туш занимался, а бабка – фасовкой. Был к тому моменту товарищ этот женат, да и бабка уже родила дочку. Так что отношения там были чисто платонические, по крайней мере, так об этом Рэму рассказывала мама. Рэм не особо вникал, но раз в месяц сынок давно почившего товарища по старой родительской памяти передавал для бабки всякой снеди с хладокомбината. Не ясно было, легальная ли это поддержка ветераном труда от производства, или Степан Петрович пошел по стопам родителя и начал выносить колбасные изделия в штанинах своего рабочего комбинезона, но бабка этим гостинцам радовалась, так что Рэм ворчал, но ехал за ними шесть остановок, а потом еще перся через промзону.

– Ну пойду тогда, – бросил Рэм, вываливаясь в прихожую.

Из трельяжа на него смотрел кандидат на звание главного вампира района. А в мешках, что собрались у него под глазами, можно было не только бабкины гостинцы донести, но и пару девственниц складировать, не сильно заморачиваясь с их расчленением. Пока искал ключи, бабка скрывалась на кухне, а когда нашел наконец – аккуратно повешенными на крючок, чего сам Рэм никогда не делал, – то бабка выползла его провожать.

– Ты б не шатался до ночи, – попросила она, обтирая глаза кухонным полотенчиком. – Мамку бы проведал лучше…

Рэм сглотнул, кивнул неловко и бочком вывалился из квартиры. Лучше бы бабка ничего не говорила. Лучше бы делала вид, что ничего не случилось. Спряталась бы в деменции своей. Залегла бы спать на неделю. От ее слов в голове начало костно похрустывать. Может, это Рэм спал неудобно. А может, это мамины куриные косточки снова и снова ломались под тяжелым кулаком отца. Чтобы заглушить их, Рэм воткнул наушники, врубил погромче, чтобы голос солиста заполнил все полости в голове. Тот надрывался: I hate everything about you. Why do I love you? I hate everything about you. Why do I love you?[1] Хороший вопрос, что еще скажешь.

Под чужой крик легче было не издавать свой. Рэм пересек двор, увидел подъезжающий к остановке автобус, ускорился и запрыгнул в него. Внутри было душно и пахло вареной картошкой, которой бабка заставляла дышать Рэма, если тот простывал, пока маялся у нее в гостях. Рэм забился на дальнее сиденье, приоткрыл окно – все равно заявленный кондиционер не справлялся – и попытался сконцентрироваться на насущном.

Например, на свеженькой татуировке. На свету она стала ярче и выпуклей. Каждый листик выписан с особой тщательностью. Рэм прикинул, сколько был в отключке. Часов десять-двенадцать? Точно бы хватило, чтобы набить ее в порыве внезапного желания украсить этот прекрасный мир. Пока Рэм валялся в коматозе от плотного косячка. Что там такое курил этот дед? Или его тату-мастер с фартуком мясника и маниакальными наклонностями. И еще эсэмэска эта. Рэм открыл ее и перечитал: «Снегом острым прямо в глаз». Идиотизм какой-то. Но внутри смутно шелохнулось, словно бы во вчера, напрочь стертом из памяти, обсуждалось что-то похожее на тупые стишки. А что – не восстановить. Похмельная голова стала тяжелой, набилась стекловатой. В наушниках гремело уже на русском: «А эти ночи в Крыму теперь кому? Я, если встречу, потом передам ему»[2]. Рэм закрыл глаза и позволил себе просто ехать до нужной остановки.

После нее, правда, было еще идти и идти вдоль дороги, глотая пыль от проезжающих машин. Рэм поглубже засунул руки в карманы и пошел, пустая сумка хлопала его по бедру. Шаг-шлеп-шаг-шлеп. Только джинсовая ткань ощутимо терлась об запястье. И что там за трава такая? Небось та же самая, что дед курил.

– Полынь, – поправил он себя, чтобы хотя бы себе самому не врать.

Прикинуться, что все это тупые совпадения, хотелось до скрежета в висках. Но Рэм усвоил крепко: если чувствуешь, что где-то нагнетается пиздец, то все совпадения вокруг него – не совпадения, а красные флаги. Только в этот раз флаги были полынными.

Рэм дошел до проходной комбината в мрачном оцепенении. Кивнул стоящему в будке мужику, тот лениво окинул ответным взглядом, но подниматься и допрашивать, мол, чего тут шляешься вообще, не стал. На случай внезапной ретивости у Рэма был припасен номер телефона Степана Петровича, но обошлось. Он завернул с КПП в сторону серого одноэтажного корпуса, где решал свои логистические задачки бабкин благодетель.

Обычно идти за гостинцами было до жгучести стыдно. Будто на станции мелочовку просить. Или бутылки из урн выуживать для сдачи. Словно бы поездками на комбинат Рэм подписывался в собственной нужде и никчемности. Иногда он задумывался, как ловко сознание подменяет понятия. Вроде бы никчемность – это про работу на Лимончика. Но ее