Ленька-гимназист - Виктор Коллингвуд

— Все равно ты смелый! — убежденно заявила Лида. — У нас тут все про вас говорят!

— Лучше бы помолчали! — искренне ответил я.

— И скромный! — Лида тотчас интерпретировала в мою пользу это высказывание.

Я наполнил ведро чистой колодезной водой. Они все еще были тяжелыми, но уже не такими неподъемными, как с днепровской мутью. И главное — не нужно было снова карабкаться по всему спуску.

— Спасибо тебе большое, Лида, — искренне сказал я. — Выручила меня здорово! А то на полив я днепровской воды натаскал, а вот самим, чтобы пить — никак, хоть шаром покати!

— Да не за что! — она снова улыбнулась своей светлой улыбкой. — Приходи еще, если вода понадобится. Мы всегда поделимся!

Я подхватил ведро и отправился к дому. Подниматься осталось совсем немного. Усталость почти прошла, сменившись какой-то лёгкой растерянностью и удивлением. Значит, мы уже герои местных слухов… Интересно, что еще про нас насочиняют? И как это отразится на моей только начинающейся «карьере»?

Вернувшись домой, я не стал выливать колодезную воду в бочку, а отнес в хату матери. Она обрадовалась чистой воде и быстрому возвращению.

— Вот видишь, сынок, есть и добрые люди на свете! Ну давай, садись обедать, и будем собирать тебя в гимназию. Завтра уже уроки!

После обеда она достала из сундука мою гимназическую форму. Зрелище оказалось удручающим.

— Ох, сынок, даже не знаю… — произнесла она, прикладывая куртку к моим плечам. Рукава едва доставали до локтя, швы на плечах грозили разойтись. — Совсем мала стала. Вымахал ты, как на дрожжах за последнее время. А штаны-то… — Ее взгляд упал на безобразную дыру на конце брючины, заработанную в стычке со сторожем на вилле инженера Колодзейского. — Как в таком в люди идти? Засмеют ведь. И латать бесполезно, тут куска целого нет. А форму эту еще Яше донашивать… Где ж новую взять? Денег нет, да и не сыскать сейчас ничего путного, кругом одна разруха да пустые лавки…

Мать поникла, ее плечи опустились под почти физической тяжестью чувства безысходности нашего положения. Да уж, идти в гимназию в таком виде — значит стать посмешищем. Но другой подходящей одежды просто не было.

И тут меня словно током ударило! Записка! Наградной лист! Тот самый клочок бумаги, выданный комендантом Костенко. Он ведь не просто так дал его, а по представлению Полевого, за реальную помощь перед штурмом. И товарищ Костенко сам же мне похвастался, что взял богатые трофеи, в том числе и «импортную мануфактуру»!

— Мама! Погоди! — возбужденно воскликнул я, вскакивая. — У меня же бумага есть! Наградили меня! Ткань надо получить!

И я торопливо вытащил из внутреннего кармана заветный листок.

— Вот! Смотри! Наградной лист! Выдать отрез мануфактуры. Семь аршин!

Мать недоверчиво взяла бумажку, вчиталась.

— Отрез… Ещё и так много… Лёня! Так это ж… Беги! Беги скорее, сынок! Пока там все не растащили и не передумали!

Не заставив себя долго упрашивать, я бросился за порог. Снова в комендатуру. Первый попавшийся мне писарь в нарукавниках, всяко повертев бумагу, поправил очки на носу и посоветовал:

— Слышь, пострел, ты перво-наперво поставь печать в хозсекторе, а потом чеши на склады у станции, к товарищу Вахрушеву.

Не откладывая дела, я нашел сначала кабинет с надписью мелом на двери: «Хозсектор». Тут мою бумагу долго изучали всем отделом, недвусмысленно выражая сомнение в ее подлинности.

— Не верите — спросите у товарища Костенко, или у товарища Полевого! — в сердцах бросил я.

— Полевой убыл на фронт, а Костенко сейчас в Синельниково, организует фортификацию, — ответили мне.

— И что, не поставите печать?

Совслужащие один за другим пожимали плечами.

— Бумага подозрительная. Это почерк не Костенко! — объяснил один из них.

— Да говорю, писал ее Полевой. А Костенко — диктовал!

— Щас сверим. Мне Полевой мандат выправлял! — наконец решился один из служащих, совсем молодой еще парень в военной гимнастерке с роскошными кудрями и смоляными усами.

Он долго сравнивал две бумаги, подойдя к окну и подставив их на свет.

— Чорт его знает, вроде бы почерк Полевого! — наконец произнес он. — Ладно, вот!

Взяв какой-то штемпель, он, подышав на клише, крепко приложил его к моему наградному листу.

— Дуй теперь в пакгауз! — произнёс он, протягивая мне бумагу.

Я не заставил себя упрашивать, взяв с места в карьер, благо бежать было под горку. Сердце колотилось — не от страха, а от азарта и надежды, и даже ушиб груди почти уже не беспокоил.

Унылое кирпичное здание пакгауза встретило меня запахом пыли и прелости.

— Тебе что надо, пацан? — остановил меня долговязый красноармеец. Я объяснил.

— Никифорыч, к тебе! — звучно крикнул часовой, и в глубине склада послышались шаги ответственного должностного лица. Нет, в рабоче-крестьянской непосредственности первых дней Советской власти определенно было что-то очаровательное…

Товарищ Вахрушев, хмурый завсклада, мрачный и усатый, подошел и бесцеремонно выхватил из моих пальцев бесценный листок.

— Ну что тут? — буркнул он, не глядя на меня — Чего еще?.

Он хотя и взял бумагу, но долго крутил ее, сверяя с какими-то записями. Я молча ждал.

Наконец начсклада понимающе хмыкнул.

— А, наградной… Костенко… Мануфактура… Ну, пойдем.

Развернувшись, он повел меня в боковое помещение. Там на полках лежали рулоны ткани. Вахрушев постучал пальцем по ближайшему.

— Вот. Мануфактура. Серая, шинельная. Сейчас отмерим, все как положено. Другой для таких, как ты, нету.

Он уже разматывал грубое, колючее сукно, собираясь отрезать. Но я, очнувшись от изумления, остановил его руку. Внутри все кипело от негодования и вполне взрослой уверенности в своей правоте.

— Нет, товарищ начсклад! — мой голос прозвучал тверже, чем я ожидал. — Мне положен нормальный отрез! Не шинельное сукно! Сам товарищ Костенко мне говорил — трофеи взяли богатые: импортные ткани! Вот же, в бумаге сказано — наградить отрезом габардина за помощь Красной Армии! Мне гимназическую форму сшить, а не солдатскую шинель!

Вахрушев опешил от такой наглости. Его усы недовольно дернулись.

— Ишь ты, какой грамотный! Сказано — мануфактура, вот тебе мануфактура! Шинельная — тоже мануфактура! Чего тебе еще? Импортного захотелось? Много вас таких тут ходит!

— А я не «всякий»! Я заслужил! — я ткнул пальцем в бумагу. — Тут