Сон Императора - Андрей Сембай

Кабинет-вагон Николая был завален картами, испещренными стрелами, условными обозначениями, пометками. За столом, под зеленым абажуром лампы, склонились император, генерал Алексеев и начальник оперативного управления Ставки генерал Лукомский. Их лица, освещенные снизу, казались вырезанными из желтого воска. Запах крепкого чая, дешевого табака и пота не выветривался, несмотря на открытую форточку.

— Итак, последние сводки, — хриплым от бессонницы голосом начал Алексеев. Он водил указкой по огромной карте Юго-Западного фронта, раскинутой на столе. — Ударная группировка под командованием генерала Щербачёва сосредоточена на участке между Золочевом и Бродами. Тридцать восемь пехотных, двенадцать кавалерийских дивизий. Артиллерийская подготовка начнется 21 мая в 4 часа утра. Продолжительность — шесть часов. Главный удар — на Тарнополь.

— Позиции австрийцев? — спросил Николай коротко. Он был в простом кителе, без регалий, и выглядел на десять лет старше своего возраста. Глубокие морщины у рта, седина на висках, но глаза горели тем же лихорадочным, сосредоточенным огнем, что и в ночь после театра.

— Как и предполагалось, — ответил Лукомский. — После прошлогодних боев Брусилова оборона не восстановлена полностью. Окопы первой линии слабые, проволочные заграждения в ряде мест разрежены. Однако разведка отмечает присутствие свежих немецких частей на втором эшелоне. Дивизии с Западного фронта. Они ждут удара.

— Пусть ждут, — тихо сказал Николай. — Мы ударим так, что они не успеют опомниться. Снабжение?

— Критическое, — не скрывая, ответил Алексеев. — Дороги — наше проклятие. Грузовики вязнут, лошади выбиваются из сил. Боеприпасы к тяжелой артиллерии доставлены только на семьдесят процентов от плана. С продовольствием — перебои. Но… — он сделал паузу, — солдаты получили ваше обещание о земле. Оно передано по всем ротам. Это работает. Лучше, чем угрозы.

— Это не обещание, генерал. Это клятва, — поправил Николай. — И я её сдержу. Если мы победим. Если нет… — он не договорил. Все и так понимали: в случае провала никакие обещания уже ничего не будут значить. Революция или военная диктатура станут неизбежностью.

В кабинет вошел адъютант с телеграммой. Николай пробежал глазами. От генерала Иванова. Кратко: «В Петрограде спокойно. Дума парализована арестами ведущих депутатов. Контроль над прессой полный. Сообщения о подготовке наступления подготовлены, будут опубликованы в день начала операции. Желаю победы. Иванов».

— Желает победы наш железный жандарм, — беззвучно усмехнулся Николай, передавая телеграмму Алексееву. — Хоть кто-то верит.

— Он верит не в победу, Ваше Величество, — мрачно заметил Лукомский. — Он верит в силу. И для него наступление — лишь демонстрация этой силы.

— А для меня это — последний шанс, — сказал Николай, вставая и подходя к окну. За стеклом виднелись огни станции, силуэты солдат, копошащихся у вагонов. — Последний шанс всё исправить. Всё, что я делал эти месяцы… это было лишь подготовкой к одному удару. Который должен переломить ход войны. И ход истории. Если он не удастся… — он обернулся, и в его глазах стояла та самая тень из подвала, — тогда мой сон сбудется. Только ещё страшнее.

Часть II: Передовая. Окопы 8-й армии. 18 мая. Ночь перед артподготовкой.

Капитан Свечин стоял на бруствере своего наблюдательного пункта, втиснутого в склон холма. Внизу, в темноте, угадывалась нейтральная полоса, изрытая воронками и поросшая редкой, чахлой травой. Где-то там, в двухстах саженях, темнели силуэты австрийских окопов. Тишина была нервирующей, неестественной. Ни выстрелов, ни ракет. Затишье. То самое затишье, которое бывает перед адом.

В землянке за его спиной горела коптилка, освещая лица его офицеров: поручика Арсеньева, подпоручика Яновского, штабс-капитана Муравьева. Они молча курили, слушая, как снаружи доносятся приглушенные звуки: скрип повозок, шаги посыльных, лязг металла — последние приготовления.

— Ну что, господа, — наконец сказал Свечин, спускаясь вниз. — Завтра. Все всё понимают?

— Понимаем, — глухо ответил Муравьев, старый служака. — Шесть часов артподготовки. Потом — вперед. Захватить первые две линии. Закрепиться. Ждать развития.

— А потом? — спросил молодой Яновский. В его глазах читался страх, но не паника, а то самое сосредоточенное напряжение, которое бывает у спортсмена перед стартом. — Если прорвемся?

— Потом — гнать, — сказал Арсеньев, артиллерист. Его лицо было осунувшимся. — Пока не кончатся снаряды и силы. Пока не упадешь. Государь обещал землю. Значит, будем драться за неё. А то, что позади… — он махнул рукой в сторону тыла, — лучше об этом не думать.

Из темноты в землянку протиснулся унтер-офицер Захаров, тот самый, ветеран с тремя Георгиями.

— Господин капитан, разрешите обратиться.

— Говори, Захаров.

— Рота в сборе. Люди… настроены. Не скажу, что рвутся, но готовы. Передали им насчет земли. Многие поверили. Говорят: «Раз царь слово дал — значит, будет». Но… — он запнулся.

— Но что?

— Но боятся, господин капитан. Боятся страшно. Особенно те, кто после штрафной… после тех расстрелов. Боятся, что опять подведут. Что опять будут трупы ни за что.

Свечин вздохнул.

— Скажи им, Захаров, что завтра мы будем драться не за генералов, не за министров. Мы будем драться друг за друга. За того, кто слева, за того, кто справа. И за эту вонючую, грязную землю под нами, которую, может, и правда отдадут нашим семьям. А если подведут… — он хлопнул унтера по плечу, — то мы хоть умрем не как штрафники, а как солдаты. Иди.

Когда Захаров ушел, в землянке снова воцарилась тишина.

— Вы верите в это, капитан? — тихо спросил Яновский. — В землю? В победу?

Свечин долго смотрел на пламя коптилки.

— Я верю в то, что другого выхода у нас нет. Либо мы прорвемся завтра и дадим стране глоток воздуха, либо… либо всё, что было — и наша служба, и наши жизни — теряет всякий смысл. Я предпочитаю верить. Хотя бы завтра.

Он вышел из землянки и пошел по траншее. Солдаты сидели у брустверов, кто-то чистил винтовку, кто-то писал последнее письмо, кто-то просто смотрел в темноту широко раскрытыми глазами. Они были грязны, обовшивелы, измучены. Но в их молчании, в их сосредоточенных движениях он видел не ту пассивную покорность, что была раньше, а какое-то отчаянное, звериное решение. Они были загнаны в угол — войной, голодом, страхом перед тылом. И теперь у них был один путь — вперед. Может, к смерти. А может, к обещанной земле и славе.

Он подошел к одному из пулеметных гнезд. Там, у «Максима», сидели двое: молодой пулеметчик, бывший студент Петя, и пожилой, бородатый второй номер, которого все звали «Дед».

— Готовы, орлы? — спросил Свечин.

— Так точно, господин капитан, — бодро ответил Петя, но голос его дрожал. — Завтра австриякам покажем кузькину мать!

Дед молча кивнул, проверяя ленту. Потом поднял глаза на