Совок порочного периода - Алексей Небоходов

За окном снова ухнула сова. Ночь укрывала колхоз своим покровом, пряча грехи и откровения. А я лежал без сна, сжимая в кулаке ключ от чужой тайны, не зная, благословение это или проклятие.

Глава 7

Ванная в московской квартире превратилась в подобие алхимической лаборатории – тесной, душной и насквозь пропахшей химией. Я закрепил на окне старое одеяло, погрузив помещение в темноту, разгоняемую лишь тусклым красным светом фотофонаря. Елена ушла к подруге на весь день, оставив меня наедине с моим грязным секретом.

На доске, перекинутой через ванну, стояли ванночки – проявитель, стоп-раствор, фиксаж. Руки едва заметно дрожали, когда я отмерял химикаты. Не от страха – от предвкушения. В голове ещё звучали стоны Дарьи Евгеньевны, её тяжёлое дыхание в объятиях Соколова. Теперь эти звуки станут видимыми, материальными свидетельствами её падения.

Достав плёнку из фотоаппарата, я в полной темноте привычными движениями намотал её на спираль бачка. Залил проявитель и медленно покачивал бачок, отсчитывая десять минут, которые казались вечностью. Время превращало тайное в очевидное.

Слил проявитель, залил фиксаж и ещё пять минут ждал, едва дыша. Затем включил свет. На блестящих влажных негативах проступили очертания переплетённых тел.

Развесив плёнку сушиться, я принялся за бумагу. В красном свете всё выглядело зловеще – ванночки, мои руки, стопка фотобумаги. Я чувствовал себя не фотографом, а патологоанатомом, препарирующим чужую жизнь.

Первый лист бумаги лёг под увеличитель. Выбрал кадр, где Дарья Евгеньевна стояла в профиль, обнажённая и напряжённая перед входом в парилку. Свет лампы очертил её силуэт на бумаге. Опустив лист в проявитель, я снова наблюдал чудо, от которого невозможно устать: на белом фоне постепенно возникали линии и тени, проявлялись детали.

Вот её тёмные волосы, собранные в пучок, линия плеч и мягкий изгиб спины. Грудь проступила неторопливо, соски обозначились чётко, но без навязчивости. Я наклонился ближе, заворожённый тем, как проявляется то, что должно было навеки остаться скрытым.

Следующие кадры были смелее: Соколов, входящий в баню; их объятия, отчаянные и жадные; её лицо в момент наивысшего напряжения – беззащитное, открытое. Я методично продолжал работу, двигаясь почти механически: проявить, остановить, закрепить, промыть.

Мокрые снимки наполняли ванную, развешанные на верёвках. В алом свечении казалось, что я нахожусь в мастерской дьявола, хранящего доказательства людских слабостей.

Проявив последний кадр, я сел на край ванны, вытирая со лба пот. Вокруг висели десятки фотографий моей преподавательницы в самые личные её минуты. Я осторожно коснулся одного отпечатка – бумага была прохладной и влажной, а изображение на ней почти живым.

Власть – вот что я чувствовал, глядя на эти снимки. Абсолютную власть над человеком, который ещё вчера был неприкасаем. Теперь я знал её тайну, слышал её вздохи, изучил её тело до мельчайших деталей.

Отобрал шесть кадров – самых ясных и неоспоримых, тех, что могли разрушить её карьеру и жизнь. Высушил их тщательно, с какой-то извращённой нежностью.

Нашёл простой белый конверт и вложил туда фотографии. Запечатал, ощутив его тяжесть – физическую и символическую. Завтра утром, перед лекцией, он окажется на столе Дарьи Евгеньевны, и её мир перестанет быть прежним.

Остальные отпечатки я убрал в папку, спрятал глубоко в шкафу. Плёнку спрятал в старую книгу – на всякий случай. В ванной снова стало светло, обычный московский день вернулся на своё место. Только я был уже другим – человеком с тайной, с оружием в руках.

Утро в институте встретило меня пустотой коридоров и запахом вчерашнего табака. Я пришёл заранее – чтобы не привлечь внимания вахтёрши и успеть оставить свой «подарок». Скрипнула дверь аудитории номер триста двенадцать, привычной до последней царапины на партах и разводов мела на доске.

Конверт лёг на преподавательский стол, немного небрежно – чтобы выглядел забытым. Я отошёл и сел в седьмом ряду, достаточно далеко, чтобы не выделяться, но и близко, чтобы видеть всё до мелочей.

Студенты постепенно заполняли аудиторию: Андрей с вечной ухмылкой, девушки с филфака, что-то оживлённо обсуждавшие, парень в очках, имя которого всегда ускользало. Всё было как обычно – только я знал, что через несколько минут этот мир вздрогнет и треснет, как хрупкое стекло.

– Слышали, Дарья Евгеньевна на прошлой неделе кого-то завалила? – донеслось из первых рядов.

– Она всегда была строгая. Помнишь, как весной половину потока отправила на пересдачу?

Я слушал вполуха, поглядывая на часы. Без пяти девять. Дарья Евгеньевна всегда приходила минута в минуту – пунктуальность, доведённая до автоматизма.

Ровно в девять дверь распахнулась, и преподавательница вошла своей обычной уверенной походкой – спина прямая, подбородок чуть приподнят. Тёмное платье, привычная причёска – ничто не выдавало вчерашней слабости.

– Доброе утро, товарищи студенты, – голос прозвучал чётко, спокойно, с лёгкой хрипотцой. – Сегодня мы продолжим разбирать экономическую политику периода НЭПа.

Она подошла к столу, привычно достала из сумки конспекты и только тогда заметила конверт.

Я перестал дышать.

Она взяла его небрежно, явно полагая, что это очередное объявление или записка. Не найдя надписи, вскрыла на ходу, продолжая говорить:

– Итак, как мы помним, переход к НЭПу был вынужденной мерой, продиктованной…

Фраза оборвалась на полуслове. Её пальцы замерли, держа первую фотографию. Дарья Евгеньевна моргнула раз, другой – будто пыталась прогнать наваждение. Перебрала остальные снимки, её движения стали судорожными.

Кровь мгновенно отхлынула от её лица – побелевшая, как мел, она стояла, вцепившись в стол. В аудитории повисла гробовая тишина, студенты не понимали, что происходит.

– Я… – голос прозвучал чужим, задушенным. – Простите, я…

Она торопливо начала собирать вещи; конспекты рассыпались по полу, но она не стала их поднимать. Прижав фотографии к груди, бросилась к двери.

Хлопок двери прозвучал, как выстрел. Аудитория взорвалась перешёптываниями:

– Что случилось?

– Никогда её такой не видел.

– Она плакала?

Я сидел неподвижно, глядя, как студенты растерянно переглядываются. Кто-то побежал следом, но вскоре вернулся ни с чем – Дарья Евгеньевна исчезла.

Внутри не было радости или торжества, только холодное удовлетворение, как у хирурга после точного разреза. Всё прошло идеально. Теперь она знала, что кто-то владеет её тайной и будет метаться в попытках понять кто и зачем.

А затем появлюсь я. Сочувствующий. Понимающий. И предложу выход.

Студенты постепенно начали расходиться, решив, что лекция отменена. Я не спешил, собирал вещи медленно. Поднял с пола один из её конспектов – аккуратный почерк, чёткие даты и схемы. Идеальный порядок, каким была сама Дарья Евгеньевна до сегодняшнего утра.

Вышел последним. В коридорах гудели, обсуждая странный инцидент. Но