Дом бурь - Йен Р. Маклауд

В диалоге наступила долгая пауза. Ральф, собравшись с силами, перевернул белые пустые страницы.

– И это его спасет?

– Это лишь приведет к еще большим мучениям и неуверенности. На самом деле, они превзойдут все, что мы способны вообразить. Мы будем лечить монстра. И тогда я не смогу помочь вашему сыну…

Свет угасал. Он услышал шипение увлажнителя и ощутил на губах его травяное дуновение. Боль резко усилилась и пропала. Огонь в камине сменился курносым существом с пылающей пастью, которое присело на корточки на плиточном полу, словно готовясь к прыжку. Поползло по нему, вцепившись лапами. Иссушенной ухмылкой обожгло гнилые остатки легких. Потом наступил момент просветления, когда мать приподняла его, поднесла воду к губам, и глоток причинил мучительную боль.

Его обдало ветром от лопастей вентилятора. Огонь продолжал ухмыляться, присев на насекомьих лапках. Легкие Ральфа и увлажнитель булькали. Он чувствовал движения матери, ее прикосновения и вздохи. Бессодержательные моменты с шелестом проносились мимо один за другим, чистые и пронзительные, как пустые страницы нескончаемой книги. Затем он почувствовал чье-то присутствие позади себя, перевернул очередную страницу и громко рассмеялся тому, что обнаружил. Он оказался на Кайт-Хиллз, и во рту все еще чувствовался горький привкус воды из общественных купален, но весь страх прошел, и Лондон внизу был серым, а пропитанный сажей бриз поднимал в воздух множество воздушных змеев, которых запускали мальчики в матросках под присмотром преисполненных обожания мамочек и нянек. Большие и яркие, словно громадные бабочки во власти теплого ветра. Да, это был День бабочек, и Ральф смеялся, не обращая внимания на першение в горле, а потом помчался вниз по склону, как на крыльях. Люди улыбались и махали ему. Тот факт, что на нем была мокрая от пота пижама, никого не встревожил. Затем, словно воздушные змеи уменьшились в размерах или он сам превратился в гиганта, их полотнища окружили его. Ральф с изумлением протянул руку и почувствовал прикосновение к ладони. Сухой и легкий, как бумага, воздушный змей распростер крылья в лучах солнца, и тот Ральф, который изучал блаженные страницы стольких книг, мгновенно узнал это существо. Не воздушный змей и даже не бабочка, а мотылек. Biston betularia, березовая пяденица, маленькая, ничем не примечательная и вездесущая, хотя теперь он вспомнил, испытав странный прилив новых знаний, которые, казалось, зажгли в нем какой-то невиданный прежде огонь, что в книгах по чешуекрылым часто встречались две иллюстрации, изображающие этого мотылька: одна разновидность была темной, черноватой, другая – светлой с серыми пятнами. Здесь, на задымленных окраинах Лондона, ему попался темный экземпляр. Сила и знания захлестнули Ральфа.

Он окинул взглядом отделявший его от матери просторный склон, поросший сухой летней травой, а в это время мотылек трепетал почти черными крылышками у него на ладони; посланец из мира науки и несомненных фактов, которыми ему сейчас так хотелось поделиться. Осторожно сомкнув кончики пальцев, чтобы пленник не сбежал, он начал подниматься. Расстояние было огромным. Солнце ослепляло. Задыхаясь, Ральф покосился на мерцающие скамейки; усилия, с которыми пришлось карабкаться по раскаленному склону, сбивали с толку. Запахи мороженого и утоптанной земли. Резкий металлический привкус ужаса. Он закашлялся и попытался удержаться на ногах, все еще держа в сложенных ладошках драгоценную ношу – березовую пяденицу, а воздушные змеи парили, глаза щипало от пота, деревья качались. Велосипеды, канотье, корзины для пикника, крики продавцов всякой всячины и пустые лица на скамейках – все тонуло в надвигающейся тьме. Но мама нашлась! Сидела на зеленой деревянной скамейке в том самом месте, где он ее оставил, одетая в серебристо-серое меховое пальто. Он махал рукой, кричал, бежал, спотыкаясь, сквозь удушливую жару. Она улыбалась. Ее лицо было словно холодное пламя, и все прочее на Кайт-Хиллз отступало по мере того, как он приближался к ней, а потом материнские черты внезапно изменились, и Ральф, насколько позволяли остатки рационального ума, узрел совершенно иной образ – с красными глазами, посиневшими губами и впалыми щеками – за покрытым кровавой росой стеклянным забралом того, что, несомненно, было медным водолазным шлемом. Мгновение растерянности затянулось. Что-то пошло не так, и Ральф погрузился в бездонный океан боли, а когда уверился, что больше не сможет этого терпеть, боль исчезла совсем.

VIII

Элис осознала, что бездумно таращится на высокие напольные часы в парадной столовой. Теперь-то она понимала матерей с потускневшим взором, снова и снова возвращавшихся в те места на Континенте, где им не смогли помочь, потерянных, отчаявшихся и одиноких. Она бы поступила так же. Она бы посетила каждый санаторий, посидела в каждом полном безнадеги вестибюле, выпила кровянистую мокроту каждой жертвы недуга, чтобы наконец-то заразиться, как Ральф. Тогда, по крайней мере, вместо жуткого бессилия, после двух бессонных ночей заставившего сбежать из спальни сына, она могла бы разделить его жребий. Она бы забрала всю его боль.

Перемена оказалась чересчур стремительной. Совсем недавно он бродил по саду. Спорил. Читал. Ел. Ему еще не бывало так плохо. Ни разу в жизни. Ей вообще не следовало приезжать сюда, на Запад, в это ужасное место… Она не могла просто сидеть и ждать. Она понимала, что должна сделать хоть что-нибудь. С сухими глазами и болезненно напряженным лицом Элис ринулась наружу.

– Мистрис…

Она повернулась и увидела бегущую по гравийной дорожке экономку Даннинг.

– Мистрис, куда вы собрались?

Элис не знала. Но что такого трудного для понимания в ее приказе – лошадь, покататься верхом?

– Без меня не смейте ничего делать. Вы поняли? Совсем ничего. Проследите, чтобы доктор Фут не заснул. Что касается неба… скажите метеоведу Эйрсу, чтобы убрал этот солнечный свет, будь он неладен…

Подозвав кобылу, которую привел растерянный Уилкинс, Элис выехала из Инверкомба. Небо над метеоворотом уже меняло цвет на серый. Пятно, похожее на грязное молоко, расползалось во все стороны, и каждый удар копытом, каждое позвякивание уздечки как будто оскорбляли установившуюся тишину. Потом Элис испытала неприятное озарение: она не звонила Тому с тех пор, как заболел Ральф, так что муж, занимаясь лондонскими делами, по-прежнему считал, что сын смеется, гуляет и набирается сил. Она издала отрывистый смешок, и по шкуре кобылы пробежала дрожь. Небо впитало остатки света, и вельграндмистрис окончательно перестала понимать, куда держит путь и что это за местность. Потом ей попался указатель на перекрестке: АЙНФЕЛЬ. Решение свернуть было абсолютно нелогичным, и все же вельграндмистрис с самого приезда на Запад гнала прочь мысли об этом месте. Обитель подменышей ждала ее. Вопреки сложившимся обстоятельствам Элис почти улыбнулась,