Военный инженер Ермака. Книга 3 - Михаил Воронцов

Он репетировал эти слова, как строил боевой порядок: каждое на своём месте, без лишних завитков и украшений, только суть.

Время тянулось медленно. В палате становилось всё жарче, духота сгущалась. Один из просителей не выдержал ожидания — литвин встал, поклонился дьякам и вышел, бормоча что-то на своём языке. Его место тут же занял еще один купец в лисьей шубе, весь лоснящийся от пота и важности.

— Сотник Черкас Александров? — рядом возник молодой подьячий, совсем юнец, лицо усталое, пальцы все в чернилах, на рукаве пятно от опрокинутой чернильницы. — Подайся ближе к дверям, у красного углу постой. Скоро велят входить.

Черкас поднялся. Лавка под ним скрипнула, словно вздохнула с облегчением. Черкас подошёл к двери, обитой красной кожей с медными гвоздями, где в простенке горела большая лампада перед образом Николая Чудотворца — покровителя путешествующих и плавающих. Невольно подумалось: к месту икона, ведь и он, Черкас, путешественник, только не по морям, а по рекам сибирским.

Неслышно ступая по половикам, мимо прошла важная процессия — окольничий, судя по высокой шапке с горностаевым околышем и золотой цепи на груди; за ним трое боярских детей, молодых, надменных, у одного на груди золотой крест с изумрудами величиной с ноготь. Шепот пронёсся по палате, как ветер по траве.

— Борис Фёдорович в Золотую палату отъехал.

— Нет, уже вернулся, слышал, как по сеням прошёл, стрельцы по стойке смирно встали.

— С английским послом говорил, торговлю обсуждали.

— Не с английским, с польским, о границах речь.

Здесь всё слышат, всё знают, всё помнят, подумал Черкас и опустил взгляд на свои сапоги — новые тоже, скрипучие, неудобные, не то что мягкие чоботы, в которых по тайге ходил бесшумно.

Ему вдруг остро, до боли в груди вспомнился Искер в день взятия — ветер с Иртыша холодный, пронизывающий, вода в реке тёмная, костёр у пролома в стене и решимость в глазах товарищей.

— Помрём, но дорого продадим свои головы.

Вспомнился и Ермак, как он стоял на валу, глядя на бегущих татар, и говорил просто:

— Вот и взяли, братцы, царство. Теперь держать надо, а это потруднее будет.

В Москве все иначе, но суть та же: решает неведомая судьба, кому стоять на земле твёрдо, а кому пасть в безвестности.

— Дорогу давай! — глухо рявкнул стрелец у дверей, что вели дальше, в сени. Бердыши легли крест-накрест, преграждая проход, потом так же чётко взлетели вверх. Двери приотворились, впуская волну тёплого воздуха с густым запахом воска и ладана.

В сенях за дверью было светло от больших окон — матовая слюда пропускала свет, преломляя и рассеивая его в десятки тусклых огоньков. Здесь потолки были ещё выше, своды расписаны райскими птицами и травами, пол выложен цветными изразцами. Тут говорили ещё тише, почти шёпотом, и ступали осторожно, словно боясь нарушить священную тишину.

На лавках вдоль стен сидели ожидающие высшего приёма: двое иноземцев в чёрных плащах с белыми воротниками — немцы, судя по острым чертам лиц, вероятно, из аптекарского приказа, рядом — восточный купец в чалме с рубином, перебирающий янтарные чётки.

К нему подошёл седой дьяк. Аккуратная седая борода расчёсана, тонкие губы поджаты, глаза внимательные. На груди — золотая цепь с медальоном, на пальцах — перстни с печатями.

— Черкас Александров, казачий сотник, — сказал дьяк негромко, но веско. — Государь Фёдор Иванович велел тебя милостиво выслушать. Борис Фёдорович Годунов будет при том присутствовать и вопросы задавать. Речь твою обдумай крепко: начнёшь с челобитья, как положено — «бьёт челом холоп твой», и дальше ровно, без криков и жестов лишних. Помни: государь наш кроток и благочестив, церковные дела любит, а Борис Фёдорович зорок и дела военные и государственные разумеет превосходно. Не хвались попусту, но и службы своей и товарищей не умаляй. Скажешь про нужды — хлеб, оружие, порох, людей — скажи точно, сколько и куда доставить. Ясно говори, коротко, по-военному. Понял?

— Понял, — коротко ответил Черкас. — Скажу по правде, как есть.

— Вот и держись правды, она в цене нынче, — дьяк обозначил нечто похожее на улыбку. — Не забывай и про крещение сибирских народов, государь благочестие превыше всего ставит. И ещё — когда Борис Фёдорович спрашивать будет, в глаза ему гляди прямо, но не дерзко. Он ценит прямоту, но гордыню не терпит. Ступай, готовься. Скоро позовут.

Он отошёл, шурша парчовым кафтаном. Черкас почувствовал, как где-то под грудиной разжалось напряжение. Он прислонился к стене, расписанной виноградными лозами, и закрыл на миг глаза. Опять подумал о людях за Уралом — как они там, в далеком Кашлыке, ждут вестей из Москвы. О том, что эта палата, всё это золото на стенах, парча, соболя, драгоценные камни — лишь другая сторона того же дела: воли державной. Если воля московская протянется за Урал твёрдой рукой — земля удержится, станет русской навсегда. Если нет — сгинут все их труды, и кости казачьи побелеют по берегам сибирских рек без памяти и славы.

Двери в глубине, ведущие в сторону Грановитой палаты, распахнулись с тихим вздохом. Сквозь приоткрытую алую занавесь на мгновение сверкнуло золото — не просто богатство, а живой свет от множества свечей и лампад, отражённый в окладах икон, в позолоте резьбы, в парче одежд. Показалось даже, что оттуда повеяло теплом иным — не печным, а каким-то высшим, божественным, как от алтаря во время литургии.

Черкас даже мотнул головой, чтоб сбросить наваждение. Не только праведные указы оттуда исходили, не только добрые слова слышали те стены, поэтому будь настороже, не позволяй чувствам победить разум, сказал он себе.

Вышел окольничий — высокий, статный, несмотря на годы, в тёмном кафтане с золотым шитьём. За ним — думный дьяк с острым взглядом и тонкими пальцами, привычными к перу. Двое стрельцов у дверей мгновенно выпрямились, взяв бердыши на караул. Окольничий провёл взглядом по ожидающим в сенях, словно выбирая, и остановил его на Черкасе. В этом взгляде было понимание и даже некоторое сочувствие — может, сам когда-то стоял так же перед высокими дверями.

— Сотник ермаковых казаков Черкас Александров, — произнёс он сухо, официально, но не враждебно, без злобы и высокомерия. — Государь Фёдор Иванович повелел принять. Борис Фёдорович Годунов изволил быть при том, слушать будет о делах сибирских.

Черкас сделал шаг вперёд от стены, остановился и поклонился, как учили его когда-то: не слишком низко, что выглядело бы подобострастие, но и не гордо