Теневик. Конец войны - Денис Старый

— Ольга. Меня так называйте. Если вам интересно обо мне узнать другое, то советую обратиться к майору, — строго отвечала девушка.

Да уж! Говорить таким внешне холодным тоном, при этом внутри себя держать другие эмоции — это сильно. Меня попытались обжечь тёмно-карими глазами, при этом Ольга хмурила свой слегка курносый носик и сжимала пухловатые губы.

Не мудрено, что она может свою энергию аккумулировать в соблазнение. Разве найдется тот мужик, который не захочет познакомиться поближе с такой яркой представительницей женского пола, что сейчас стоит передо мной⁈ Стройная, строгая, с нужными выпуклостями. Она мне напоминала чем-то Алину, но только внешне. Лед и пламень.

— У вас ко мне еще вопросы? — спросила ледяная революционерка.

— Не сейчас. Согрейся в доме, может когда твой лед подтает, — сказал я и обратился к старшине. — А ты кто?

— Человек из тех ворот, откуда и весь народ, — сказал старшина, до того, казалось, вообще не проявлявший интереса к происходящему.

Интересно, но на него энергия Ольги никак не подействовала.

Вот, вроде бы шутка от старшины прозвучала, но то, как она была сказана, то, кем она была сказана… Шутка звучала, словно прощальная речь у надгробия погибшего товарища. Старшина был в годах, явно за сорок, не обладал высоким ростом, был далек от того, чтобы считаться мускулистым. Простой русский мужик.

Было видно, что этот мужчина с пышными усами, был их тех воинов, на плечах которых эта война и была выиграна. Он не спецназовец, хотя это я бы категорично не исключал, не спортсмен, но жилист, многомудр и опытен. Я был уверен, что старшина воюет с первых дней войны. Что его пустые глаза — это защитная реакция организма, чтобы не переживать, не чувствовать боль утраты. Возможно, за всё время, более чем за три с половиной года самой ужасный в истории человечества войны, старшина потерял не один десяток товарищей, видел гибель не одной сотни бойцов. Но он живой, а они умерли. И было что-то в этом старшине такое, что хранило его, защищало, не давало сгинуть.

Он вроде бы куда-то и смотрел, но складывалось впечатление, что ничего не видит. Глаза пустые, безжизненные. При этом внутри этого человека бушевала жизнь, но она была не на любви, на ненависти, злобе.

— Старшина Ласточкин, — после продолжительной паузы, пока я рассматривал бойца, он представился.

— Ласточкин, а что у тебя в кармане? — спросил я, определив, наконец, откуда шёл фон сильной энергии.

Эта энергия была злая, похожая на ту, которую майор Сенцов называл «наци». Но скверной она не являлась. Я уже понял, что нет светлой энергии, или темной, есть Альфа и Альфа-наци, последняя словно чужда нашему миру, а первая может быть и злой и доброй, всякой. И сейчас от мужика тянуло энергией зла, ненависти, но той, что сопровождает наш мир с момента его появления.

— Я сам из Гомеля, из Белоруссии. В сорок первом году немцы, на моих глазах расстреляли всю семью, — глаза мужчины приобрели смысл, они будто налились кровью, его губы задрожали, но Ласточкин взял себя в руки и продолжил. — Там, в кармане, фотография моей жены, моих деток, моей матери и старика отца. Я живу только для того, чтобы мстить за их смерть, за то, что не смог тогда успеть вызволить их. Не так быстро, как мог, бежал, долго уговаривал своего командира, чтобы помочь моим родным, всё долго…

Мужчина, казалось, на несколько лет разом постарел. Я уже думал, что сейчас слёзы рекой польются с его глаз, но взгляд вновь стал тем пустым, отрешенным. Вот почему меня насторожила энергетика, которая шла от старшины. Та фотография, что у старшины в нагрудном кармане, была наполнена злобой, жаждой убивать, мстить, она содержит в себе и другую энергетику — горе, которое Ласточкину тяжело нести в себе, потому-то он и отключается от всего.

Поняв природу энергии из фотографий, мне стало очевидно, почему Ласточкин здесь. Он и сам был уже пропитан этой злобой, жаждой убивать. Потому, скорее всего, этот старшина в бою превращается в настоящего зверя, который чует опасность, избегает её, но неизменно наносит свой удар, рвёт в клочья всю ту нацистскую мразь, которая столько горя принесла на наши земли.

— Нам, судя по всему, воевать вместе. И что, никто ничего узнать друг о друге не хочет? — спросил я, не встретив понимания, попросил старшину продолжать.

Якут и Игнат, будто отходили от приема наркотиков, были какие-то вялые и растерянные.

— Ласточкин Петр Иванович, бывший сержант осназа, партизанил в Гомельской партизанской бригаде Большевик, арестован немцами в ноябре 1942 года в Гомеле при подготовке диверсии на электростанции. Бежал при пересылке, зимой переходил линию фронта под Воронежем, хотел в Красную Армию. Попал в штрафбат, отправлен на Брянский Фронт при его формировании. Воевал за Гомель, выжил в рукопашной под Караватичами при Гомельско-Речицкой операции. Нас оставалось тогда чуть больше сотни, из трех батальонов, но остановили фланговый удар фрица, не дали окружить наших у города Речицы. Кровью отплатил, вернулся уже военную часть, но в осназ не брали. Потом 1-й Белорусский… — Ласточкин посмотрел на меня. — Я полно о себе рассказал?

— Более чем, — даже немного растерявшись отвечал я.

Помотало же мужика.

Приходил в себя и капитан. Он смотрел виновато, потому и без прерываний, стал рассказывать и о себе.

— Игнатьев Николай Иванович. Дивизионная разведка. Воюю с зимы 1941 года, еще, когда служил в полковой разведке, шестьдесят семь раз ходил за линию фронта, более ста языков привел… Выживаю всегда, а боевых товарищей теряю, — капитал махнул рукой.

— Да, уж… собрали нас со своими историями, — сказал я, поглядывая на Ольгу, но она не хотела откровенничать.

Команда подбирается еще та. Ну, ничего, повоюем, не можем не воевать.

Приближение майора я почувствовал заранее. Уже стало ясно, что я способен запоминать энергетику людей, особенно, если эта самая энергия в них присутствует больше, чем в других людях. Так что теперь, метров за пятнадцать, может чуть больше я всегда почувствую майора, капитана, а также Ольгу. А вот её я бы хотел бы почувствовать гораздо ближе, чем в пятнадцати метрах от себя.

У меня создавалось ощущение, что кроме обильного и сытного питания, у меня ещё одна обязательная потребность — секс. Однако, прислушавшись к себе, я понял, что всё-таки это не