Черные ножи 5 - Игорь Александрович Шенгальц

Зато я не промазал — выстрелил два раза, и оба — в цель. По ногам, в левую и правую. Теперь не убежит.

Бывает так, что человек наш, и в целом правильный, положительный, но сбило у него планку, потекли мозги, не выдержал испытаний и пыток, и превратился хороший человек в злобного зверя. А зверь не разбирает: свой или чужой. У него один инстинкт — убить!

Но я все же отпустил бы его на все четыре стороны, если бы не Матильда Юрьевна и ее внучка. Гриша убил единственного человека, который мог мне помочь. Просто закрыть глаза и отвернуться я уже не мог.

Он сам выбрал свою судьбу.

— Знаешь, Григорий, — я медленно шел по обеденному залу в его сторону, а мой бывший боец, чуть поскуливая от боли, пытался отползти, оставляя за собой кровавый след, — была такая история, одна из многих. В партизанском отряде один солдат повадился наведываться в ближайшую деревеньку, к бабенке одной приветливой. Та соскучилась по мужской ласке и никогда не гнала его прочь, кормила досыта, поила, спать укладывала. А бойцу хорошо: сыто, пьяно, мягкое женское тело под рукой. И каждую ночь он огородами к ней хаживал. Думал, не видит никто, но крестьяне — люди хитрые, сразу его ходки приметили. И поутру, когда он еще навеселе обратно возвращался — тоже видели. А среди них могли быть и те, кто немцам докладывал. Командир партизанского отряда — правильный мужик оказался, с пониманием. Один раз честно предупредил, мол, завязывай, ты позоришь отряд пьяной мордой своей, да и на лагерь можешь врага вывести ненароком. Но боец не внял, и снова в деревню. Второго предупреждения не было. Поутру члены отряда его поймали, когда обратно возвращался, и повесили на ближайшей березе по приказу командира. Хоть и свой. Но такой свой — хуже чужого. Потому как военное время, и приказы не обсуждаются…

— Убьешь меня? — прохрипел Гриша, особо не слушая мой рассказ.

— Не могу рисковать, — пожал я плечами. — Если из-за тебя выйдут на этот дом, то нарушатся все планы. А они важнее твоей жизни, важнее моей жизни. За них стоит умереть.

— Отпусти, командир! Заклинаю, отпусти! За что ты так со мной? За дохлых фашистов?

— Жаль, что ты так ничего и не понял…

— Отпусти!

— Именем Союза Советских Социалистических Республик я приговариваю тебя к смертной казни через повешение. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!

Я не стал стрелять — и так изрядно пошумел. Надеюсь, никто снаружи не слышал, и мне не стоит ожидать визит патруля. Буду действовать тихо, наверняка.

Положив пистолет на стол, я взял висевший на спинке стула ремень. Кожаный, крепкий. Как раз подойдет.

Неприятное предстояло дело, но выбора он мне не оставил. Повесить его не получится, но задушить — вполне.

Никто не хочет быть палачом, но все мечтают о справедливости и воздаянии. Недаром даже в средневековой Европе в церкви городской палач сидел на отдельной лавке, позади всех прочих горожан. Он был изгоем, с ним не хотели иметь дела, но и без его работы не могли обойтись.

Перехватив ремень удобнее, я навалился на Гришу и перевернул его лицом вниз. Он пытался отбиваться, но я был сильнее.

Сомнений не было. Я делал, что должен был.

Давить, давить, давить…

Через минуту все было кончено. Я посидел немного прямо на полу, рядом с мертвым телом, потом встал и оттащил его в подвал на ледник. После затер тряпкой кровь дочиста.

Вот и все. Финита. Приговор приведен в исполнение.

* * *

Спал я плохо, беспокойно, то проваливаясь в мрачный туман, то выныривая к свету. Оказалось, что я не так крепок духом, как думал. Казнь не прошла бесследно для моей психики, и, хоть я считал, что все сделал правильно, сомнения в душе оставались. Думаю, настоящий человек этой эпохи так не терзался бы, я же ворочался в постели, не находя себе места.

— Отставить рефлексии, Буров, — наконец, приказал я сам себе, — у тебя не было иного выбора.

После этого я все же уснул.

Эта ночь закончилась, как заканчивается все на свете. В половине седьмого утра я вышел из особняка и сел в ожидавший меня автомобиль. Через полчаса я, предъявив охране документы, уже входил в трехэтажный дом, построенный лет сто назад. Сейчас здесь находился штаб армии резерва.

Полковник фон Штауффенберг был в своем кабинете. Вероятно, он тут и ночевал, как делали многие штабные офицеры, которым, как обычно, катастрофически не хватало времени.

— Плохо выглядите, Фишер, — вместо приветствия заметил он, — не спали?

— Пару часов удалось вздремнуть.

— Это хорошо, вот на том столе отчеты по поводу формирования новых дивизий, — он ткнул пальцем в дальний угол, — разберите их все, а после доложите мне. После обеда в штаб прибудет группа офицеров, командированных из рейхскомиссариата Украины. Там дела совсем плохи, русские наступают по всем фронтам. Помогите им с обустройством, выделите жилье. Если еще не знаете, где есть свободные комнаты, спросите у секретарши.

Закопаться в бумаги оказалось выходом. Когда голова занята конкретными столбцами цифр и многочисленными сводками, не до рефлексий. Так что до обеда я провел время за столом, читая отчеты и делая нужные выписки. Судя по бумагам, все обстояло хуже некуда. Вчера на совещании офицеры скорее даже преуменьшали истинное положение вещей. Сейчас же я видел, что поставки, начиная примерно с января месяца, буквально идут крахом. Во многом этому способствовали постоянные авианалеты, раз за разом уничтожавшие эшелоны и колонны грузовиков, пытавшихся доставить к линии фронта технику и припасы.

Но все же решающую роль в переломе ситуации играли советские войска, теснившие фашистов все дальше и дальше из своих земель. Еще немного, и Украина, и Беларусь будут свободны. Линия фронта сейчас проходила через Львов, Брест и Гродно. Дальше — Польша и Чехия, а там и до Берлина недалеко. И с каждым днем текущая линия фронта сдвигалась все быстрее и быстрее. Иногда в хороший день на двадцать-тридцать километров.

Эта война должна закончиться как можно быстрее, я делал все, чтобы так случилось. И даже ночной суд на шаг приблизил победу.

Мои мысли вновь вернулись к тому, что я совершил. Не перестарался