Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

И тут же сказал себе: «Стоп. Довольно. У нас не поэзия — у нас графики».

Он встал. Закрыл журнал. Посмотрел на Николая:

— Начали. Пойдем проверим копии на машинке. Если даже бумага лжёт, её можно допросить. Главное — не забыть, кто следователь. А кто обвиняемый. Пока.

И снова пошёл. Не спеша. Но с той внутренней точностью, которую приобретают только те, кто уже дописал отчёт — но решил перечитать его впервые.

В тот момент, когда Николай выпрямился над журналом и медленно, почти с театральной осторожностью отложил карандаш, Мирослав уже чувствовал: что-то найдено. Не просто строчка, не просто несовпадение — а та самая капля чернил, которую случайно не вытерли, — как если бы Карпов оставил автограф внизу страницы, но на другом языке и в зеркальном отражении.

— Вот, — сказал Николай, хрипло, будто шептал в библиотеке. — Это изменение. Вот оно. Только…

— Только? — спросил Мирослав, чуть наклонившись. Он уже знал, что будет дальше. Он даже заранее почти усмехнулся — но не успел.

— Запись внесена с учётной карточки врача, который уволился в декабре. Штамп есть. Пароль — по базе старый. Никто не использует. Никто не мог… официально.

Конечно. Конечно! Старый логин. Давно мёртвый, но неожиданно оживлённый — как если бы дух Карлова, давно списанного в архив, вдруг вернулся, чтобы поправить расписание.

Мирослав закрыл глаза. Он услышал, как лампа над ними чуть гудит. Почти мелодично, почти насмешливо.

Он выпрямился. Глубоко вдохнул. И вот она — волна облегчения: это не бред, не фантазия, не паранойя. Кто-то действительно играет против него. Играет тонко, вежливо, но с азартом шулера, у которого рукавов больше, чем у всей больницы вместе взятой.

А потом — следом, почти одновременно — вторая волна: беспомощность. Потому что найденное — это не дверь, а глазок. Не доказательство, а анекдот.

«Он не прячется, — подумал Мирослав, — он смеётся. Он как будто говорит: „Вот, смотри. Я оставил след, потому что могу. Потому что даже со следом ты ничего не докажешь. Потому что игра ведётся на доске, которую я начертил. А твои фигуры — из мыла. Скользкие. Ломкие. Без веса“».

Он сел на край стола. Сложил руки на коленях. Спина у него была напряжена, как у школьника, которому велели сидеть прямо, хотя душа просит лечь на парту и больше никогда не вставать.

— Значит, мы его нашли, — сказал он наконец, глядя на Николая. — Нашли, но не можем назвать. Как чучело, спрятанное в шкафу: вроде бы и видно, но не предъявишь в суде.

Николай ничего не ответил. И это было разумно.

— Отлично, — добавил Мирослав. — У нас есть правда. Осталось найти к ней вход. Или, хотя бы, зрителя, который поверит.

Он поднялся. Гладко, без лишних движений. Он ощущал, как всё внутри него — не рушится, нет, а как будто переходит в другой агрегатный вид: из логики — в иронию, из отчаяния — в метод, из боли — в наблюдение.

«Карпов играет с открытыми картами, — подумал он. — Потому что сам нарисовал всю колоду. А я — игрок, который не знает, что в этой колоде нет ни одного туза. Только пустые валеты с его лицом».

Он усмехнулся. Тихо, почти тепло.

— Пошли, Николай. Запишем, как будто это у нас улика. А потом подложим её туда, где её найдут не мы. Пусть боятся не того, что мы знаем, а того, что ещё можем узнать.

И вышел из архива с тем видом, с каким выходят люди, уже проигравшие в шахматы, но решившие пойти поиграть в шашки. С железным спокойствием и глубокой верой в то, что доска — это ещё не вся игра.

* * *

Поздний вечер пахнул в кабинет вместе со щелчком выключателя — он погасил верхний свет, оставил только лампу, желтоватую, со старым абажуром, который рассеивал свет не столько мягко, сколько устало. Мирослав сидел за столом, не двигаясь. Тетрадь лежала перед ним раскрытая — страницы покрывались аккуратными строчками, почти каллиграфией, хотя рука дрожала, и каждая буква стоила усилия, будто её приходилось выцарапывать изнутри.

Писал он что-то механическое. Даты. Фамилии. Список смен. Кто-то вошёл в 8:45, кто-то — в 13:20. Где-то была ошибка, где-то — сознательная подмена. Но уже не имело значения. Потому что он писал не для следствия, не для комиссии, не для Громова и не для себя будущего. Он писал, чтобы не замолчать.

«Я думал, борьба — это движение. Противостояние. Решимость. Как на собраниях — когда ты поднимаешься, смотришь в глаза, говоришь отчётливо, чтобы слышали все. А оказывается, борьба — это тишина. Это кабинет, в котором ты один. Это лампа, которая гудит так, будто спорит с тобой. Это тетрадь, в которую ты пишешь не доказательства, а собственное присутствие. Как подпись под самим собой».

Он опустил голову. Пальцы замерли. Потом снова задвигались. Он нарисовал прямоугольник. Потом другой. Потом — стрелку между ними. Как будто пытался схематично изобразить, где он находится — и как выйти. Но получалось только: коридор — стрелка — круг.

«Я не проиграл. Но и не победил. Я просто… есть. Не знаю, где точно. Не знаю — в какой точке этой больницы, этой системы, этого дня. Всё как будто чуть сдвинуто, как рентген, где кости не на месте. Как больница, в которой ты не можешь понять, где реальность, а где чужая воля, вписанная в стены, в свет, в молчание сотрудников».

Он закрыл глаза. Удивительно, но тишина гудела. Не в ушах — в голове. Как трансформатор под кожей.

«Они не атакуют. Они просто живут — мимо меня. Карпов не давит. Он просто уже здесь. Как правило, к которому ты не подписывался, но которого ты вынужден придерживаться. Как климат. Как сырость в стенах. Он не спорит. Он — констатирует. А я? Я пытаюсь быть героем в пьесе, где нет главных ролей».

Он посмотрел на свои записи. Одна строчка выцвела — чернила потекли от капли воды. Или, может быть, пота. Или отчаяния, если бы оно конденсировалось.

«И всё, что у меня осталось, — это не упасть. Не раньше, чем они решат, что я уже лежу. Я должен стоять. Даже если