Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

скорее театральным реквизитом. Перед ним сидели врачи — четверо, все уважаемые, проверенные, опытные. Двое из них читали свои ногти, один внимательно рассматривал график на стене (который был там с 1928 года и с тех пор не обновлялся), а четвёртый — смутно покачивал головой, как будто ещё вчера был согласен, а сегодня уже боится, что это согласие может стоить ему надбавки.

— Коллеги, — начал Мирослав. Голос у него был ровный, почти ласковый, но с той самой хрипотцой, которая появляется у омеги, когда его долго и последовательно игнорируют. — Пациенты не были приняты. Их имена исчезли из сегодняшнего списка. Я принёс копию оригинального расписания, утверждённого мной три дня назад.

Он аккуратно разложил листы. Документы. Подписи. Всё, как в лучших традициях медико-бюрократического жанра. Наступило молчание. Врачи не переглядывались — они будто дышали в одном ритме, совершенно синхронно, как будто готовились к синхронному плаванию и забыли костюмы.

— Кто вносил изменения? — спросил Мирослав, уже мягче. — Я не обвиняю. Я хочу понять, как произошла ошибка.

Молчание. Два кивка. Один лёгкий кашель. Кто-то уронил ручку.

— Товарищ Миргородский, — начал первый, хирург, тот самый с ногтями, — вы ведь сами говорили… что в системе должна быть гибкость.

Мирослав замер.

— Мы проявили гибкость, — с лёгкой виноватой улыбкой продолжил тот. — Ну… в духе времени.

— Гибкость, — повторил Мирослав, чуть подумав. — То есть… пациенты исчезли гибко?

— Ну… это же не навсегда. Просто были изменения. Люди растерялись. Бывает.

— Бывает? — переспросил он, и внутри у него родился какой-то хохот. Не громкий, нет. Скорее, такой, который смеётся только у тебя в затылке.

«Они исчезли гибко. Это же почти философия».

Второй врач — ортопед с безупречно чистым халатом — добавил тихо: — Если позволите, вы иногда слишком жёстко ведёте реформу. Люди не успевают. Вы, конечно, правы. Но… слишком правы.

«Слишком прав — это уже диагноз. Как воспаление, только социальное. Срочно назначить мазь из уступчивости и компрессы из молчания».

Он кивнул. Потому что понял: ничего не будет. Никто не виноват. Все чуть-чуть правы. Все чуть-чуть ни при чём. Всё — чуть-чуть. И этого чуть-чуть хватает, чтобы сделать тебя неудобным.

— Спасибо, — сказал он. — Я вас услышал.

И в этот момент он почувствовал: не просто выталкивание. А системное расслоение. Он стал чем-то внешним. Не врагом, нет — это было бы даже удобно. Он стал… (непригодным для климата). Как южный фрукт в северном ларьке. Сладкий, но подозрительно чужой.

«Теперь даже мои же слова работают против меня. Они режут меня же, как лезвие, пущенное по кругу».

Он собрал бумаги — аккуратно, не торопясь, чтобы руки не дрожали. Поднялся. И на мгновение ощутил, как тяжело быть правым, когда никто не хочет, чтобы ты был прав.

Но, что интересно, легче от этого не стало. Только смешнее. В том особом, умственно-бессонном смысле.

«Если пациенты исчезают — значит, реформа идёт. Просто не в том направлении».

* * *

Кабинет главврача дышал не столько авторитетом, сколько бумагами. Их было много: папки, протоколы, аккуратно подшитые отчёты с прошлыми подписями и будущими сомнениями. Мирослав сидел напротив Ефима Степановича и смотрел не на него, а на телефонный аппарат на краю стола — угрюмый, чёрный, как советская тень. Ему всегда казалось, что этот аппарат слышит больше, чем положено, и, если бы захотел, сам бы написал донос, причём в идеальной орфографии.

— У меня всё задокументировано, — сказал он наконец, стараясь не повысить голос, но и не звучать слишком робко.

Это было сложно: в голосе у него жила прирождённая тревожность, такая, что даже в простом «здравствуйте» слышалось предчувствие чьего-то скорого увольнения.

Громов медленно оторвал взгляд от окна — как человек, которого только что разбудили внутренним письмом от НКВД — и тяжело выдохнул.

— Ты можешь это доказать — но только в случае, если кто-то захочет это слушать.

Мирослав кивнул. Это был именно тот ответ, которого он и боялся, и ожидал одновременно. Как при визите к стоматологу: ты знаешь, что будет больно, но когда щёлкает бормашина — всё равно немного удивляешься, а почему так громко⁈

— Карпов оставляет следы, — сказал он, уже тише, но с той упрямой интонацией, которой пользуются омеги, решившие, что сегодня они не позволят мирозданию себя проглотить.

— Следы — это не улики, — отозвался Громов, и даже не вздохнул. Он, похоже, берёг воздух. — Пока ты не найдёшь человека, кто за это отвечает — ты сам и будешь виноват. Ты ведь первый в списке. И в протоколе. И в разговорах.

Тут Мирослав хотел сказать что-то острое. Что-то вроде: «Значит, в нашей системе виноват не тот, кто делает, а тот, кого можно найти первым».

Но промолчал. Потому что понял: да. Именно так. Это не новость. Это конструкция.

«Я не борюсь с Карповым. Я борюсь с его стилем. С тенью, которую он отбрасывает даже там, где его нет. Он не отменяет правила — он делает их гибкими. Он не давит — он предлагает альтернативу. Он не ломает структуру. Он её подменяет. И самое отвратительное, что эта структура говорит со мной моими же словами».

Мирослав почувствовал себя не загнанным, нет, не растоптанным — растолкнутым. Вежливо, как в очереди за хлебом, когда тебе намекают, что ты стоишь неправильно. Не справа, не слева — просто не туда. И все делают вид, что так и надо.

Он медленно встал.

— То есть я должен найти не просто доказательства. Я должен найти виновного?

Громов устало кивнул, не поднимая глаз.

— Мы же в стоматологии, Миргородский. Нам нужно точно знать, откуда пошло воспаление. А не просто кричать, что болит.

«Хорошо сказано. Воспаление. Отлично. Значит, я теперь кариозная полость с правом подписи».

Мирослав вышел из кабинета с видом человека, который только что получил не отказ, а рекомендацию «переформулировать жалобу». Он чувствовал, как внутри него растёт раздражение, но не как огонь — а как зубная боль: тянущая, неотступная, не смертельная, но совершенно невозможная в долгосрочной перспективе.

«Хорошо. Если система не видит в этом проблему — значит, я стану симптомом. Таким, от которого