Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Слова прозвучали буднично, даже без особого нажима, но в них чувствовалась неизбежность. Не угроза — констатация.

Мирослав медленно вдохнул.

«Конечно. Конечно».

Что бы он ни делал, что бы ни говорил, он уже оказался в этом круге, и выхода из него не было. Или ты борешься, или тебя стирают, и нет промежуточных состояний, нет компромиссов, нет возможности просто делать свою работу и жить своей жизнью.

Он смотрел на главврача, и ему вдруг стало почти смешно — неужели тот действительно верит, что он этого не понимал?

«Я знал, что будет трудно. Но если я не буду бороться, никто не будет».

Это ведь так просто, правда?

Громов тоже смотрел на него, и в его взгляде читалось что-то сложное, будто он сам спорил с собой, решая, стоит ли говорить больше, стоит ли пытаться отговорить, переубедить, остановить.

Но Мирослав уже не сомневался.

Если кто-то хотел, чтобы он исчез, он мог хотя бы усложнить им задачу.

Дверь кабинета за спиной закрылась с тихим, но ощутимым щелчком, будто ставя точку. Или, наоборот, многоточие — время покажет.

Мирослав остановился, глубоко вдохнул.

Перед ним тянулся длинный коридор больницы, выцветший, стерильный, пропитанный запахами лекарств, пота, напряжения и чего-то неуловимо тревожного, как будто сама эта больница была живым существом, которое наблюдает, слушает, запоминает.

Он знал этот коридор слишком хорошо.

Раньше он был просто коридором — местом работы, местом привычного, логичного, ежедневного. Теперь же он казался чем-то иным: не просто пространством, а полем битвы, дорогой, по которой можно идти только вперёд, но ни в коем случае не назад.

Комиссия была только началом. Теперь моя борьба начинается по-настоящему.

Он знал, что будет дальше.

Будут препятствия. Будут угрозы. Будут удары.

Но было и другое.

Он не собирался отступать.

Мирослав выдохнул, поправил папку в руках и сделал первый шаг.

Глава 91

Эффект домино

* * *

Мирослав шёл по коридору, будто по льду, только лёд был не под ногами, а внутри — где-то между лопатками и желудком, напряжённый, гладкий, скользкий, и любое неосторожное движение мысли могло закончиться внутренним падением. Всё вокруг казалось прежним: те же белые стены с облупившейся краской, те же тележки, гремящие чуть громче, чем того требовал устав, тот же запах — смесь формалина, кофе и капельного раздражения. И всё же — не то. Абсолютно не то.

Он заметил, что люди стали здороваться иначе. Точнее, не здороваться — кивок заменил слово, вежливость — тепло, а в нескольких случаях даже кивка не нашлось, как будто его присутствие стало слегка… неловким. Как если бы он оказался в комнате, где уже обсуждали его, но не знали, что он подслушивает. А может, и знали — и именно в этом была новая игра.

Медбратья, те самые альфы и омеги, с которыми он не раз спорил, смеялся, даже спасал их честь перед главврачом в какой-то сумасшедший вторник — теперь смотрели сквозь него. Не зло. Не холодно. Просто — сквозь. Как будто он был уже не коллегой, не начальником, а… погодным явлением: «О, снова идёт Миргородский. Возьмём зонт?».

Он пытался поймать чей-то взгляд — привычка, рефлекс, надежда на нормальность — но всякий раз натыкался на вежливую пустоту, и ему вдруг стало интересно: а может, они так смотрят, потому что не хотят видеть? А может, потому что боятся, что увидят то, что уже нельзя не признать? Или, страшнее того — уже признали, просто молчат.

Мирослав внезапно задумался: а каков вообще вес человека в коллективе? Не как врача, не как омеги, не как того, кто поднимает реформу, а как фигуры, проходящей по коридору. Сколько секунд длится его значимость после того, как он прошёл мимо? Пять? Три? Или уже минус две?

Он усмехнулся про себя: «Методичная осада… да, очень точное выражение. Но почему же я чувствую себя не крепостью, а флагом, который все уже опустили, просто забыли снять с флагштока?».

В голове запрыгали мысли: «Ты что, параноик? Это просто утро, просто все устали, просто…» — и тут же другая: «Нет. Не просто. Ты им мешаешь. Ты — переменная. А переменные всегда подозрительны. Особенно, если ты омега, и особенно, если ты отказываешься быть украшением на совещании и предпочитаешь читать отчёты вслух».

Пульс участился. Он даже не заметил, как ускорил шаг. Как будто спешил догнать ту часть себя, которая ещё верила, что всё поправимо. Рядом кто-то пробежал, кто-то позвал кого-то — не его, конечно, не его. Ему ничего не говорили, только смотрели. Точнее — не смотрели. И всё же видели.

«Они не спорят, — подумал он. — Они выжидают».

И вдруг — вспышка абсурда. Почему-то вспомнился старый дед, который как-то сказал ему в очереди в поликлинике:

— Вот вы, омеги, умные, конечно… А всё равно на вас сваливают больше. Потому что, если вы не справитесь, никто не удивится. А если справитесь — никто не признает.

Он тогда рассмеялся. Сейчас — снова рассмеялся. Только теперь — чуть тише. Почти про себя. Почти со вкусом. Почти всерьёз.

Мирослав шёл быстрее, чем обычно, но не потому, что спешил — скорее, потому что воздух вокруг стал тягучим, как густой кисель, и нужно было прилагать усилия, чтобы пробираться сквозь него. Казалось, коридоры слегка сузились, потолки опустились, а расстояние между стенами сократилось ровно настолько, чтобы он ощущал себя чуть более угловатым, чем хотелось бы.

Он поймал взгляд омеги-медбрата, с которым ещё вчера обсуждал расписание дежурств под грушевым компотом в столовой, — но тот вдруг резко отвернулся к шкафчику, где расставлял лекарства, хотя, судя по наклонённой голове, там было не лекарство, а просто набор пустых коробочек. Мирослав чуть прищурился. Интересно. Омега, который вчера делился своими опасениями по поводу новой системы учёта, сегодня почему-то разучился видеть сквозь очки. Бывает.

Дальше — санитар. Плотный, добродушный альфа по фамилии Пряников (ну разве не абсурд?), которого Мирослав месяц назад буквально вытащил из подземелья административного выговора за то, что тот перепутал глюкозу с физраствором. Пряников, как по команде, именно в тот момент, когда Мирослав уже открыл рот для короткого приветствия, внезапно вспомнил, что нужно очень срочно дезинфицировать дверную ручку — хотя дверь была