Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— У нас их нет в листах, — сказал он весело, даже чуть с извинением, как будто речь шла не о пациентах, а об опоздавших котлетах в столовой. — Мы работаем по текущему расписанию.

— А я работаю по фактическому, — спокойно ответил Мирослав, хотя внутри него уже начинал медленно, но верно кипеть бульон.

Не суп, нет. Именно бульон. С жиром, всплывающими пузырями и костью недоверия.

Он протянул бумажку: — Моя подпись. Моя дата. Где пациенты?

— У нас другие листы, товарищ Миргородский, — всё с тем же бесстрастным лицом повторил альфа. — Вот посмотрите.

И он показал другую таблицу. Свежую. Отпечатанную на машинке с тем самым знакомым цок-цок-цок, которое Мирослав обычно слышал из коридора и ассоциировал с рутиной, надёжностью, административным порядком. А теперь — с подменой.

«Вот оно. Вот она — осада. Не штурм, не атака, не крик через коридор. А ровное, мягкое, спокойное „У нас другие листы.“ Не подлог. Не откровенный саботаж. А как бы… обновление. Версия 2.0. Только ты в неё не входишь».

Он почувствовал, как внутренне отстраняется от происходящего — не убегая, нет, скорее как режиссёр, наблюдающий за актёрами: пациенты — вежливо растерянные, персонал — вежливо ни при чём, он сам — вежливо возмущённый. Всё по нотам. Даже драма сдержанная, интеллигентная.

«Сначала — под сомнение. Потом — под корректировку. Потом — под замену. Они не вытесняют тебя. Они редактируют тебя. Вырезают кусками. Чтобы в какой-то момент ты вдруг сам не оказался ни в одном списке — ни в одном кабинете, ни в одном разговоре. Просто — „У нас другие листы.“».

Он сделал шаг назад. Пациенты смотрели на него с надеждой — он же доктор, он разберётся, правда? Он разберётся.

Мирослав улыбнулся им чуть шире, чем следовало бы.

— Я лично перенесу ваши карточки. Секундочку.

Он повернулся и пошёл по коридору. Не спеша. С прямой спиной. Только сжав пальцы на папке чуть сильнее, чем нужно.

«Они хотят, чтобы я выглядел непоследовательным. Я им покажу, как выглядит омега, которого вычеркнули из расписания, но забыли вычеркнуть из здания».

* * *

Он нашёл хирурга у окна. Тот стоял, будто любовался мартовским светом, пробивающимся сквозь мутные больничные стёкла — вежливый человек, не то чтобы склонный к спорам, скорее, к паузам. Мирослав знал этот взгляд: не в окно, а через окно. Он, кстати, тоже так делал, особенно после совещаний. В такие моменты человек как бы намекает, что существует нечто большее, чем приёмы, графики и отчёты. Например — облака. Или снег на крыше. Или отсутствие тебя в его поле зрения.

— Доброе утро, — сказал Мирослав как можно нейтральнее, почти с любезностью. — У нас, кажется, небольшая неувязка по пациентам с восьмого блока. Вы были на приёме?

Хирург медленно повернулся, и даже его поворот головы казался извиняющимся. Улыбка — такая, как будто её сняли с портрета человека, получившего благодарственное письмо в январе 1927 года.

— Ах, да… Восьмой блок. Видите ли… я не знал, что именно сегодня должны были быть пациенты. Вероятно, кто-то из младших сотрудников ошибся.

Ах, вот оно как. Не он, конечно. Кто-то. Возможно. Теоретически. Исторически.

Мирослав кивнул. Один раз. Для приличия. Чтобы не выглядеть так, как чувствовал себя.

— То есть, — уточнил он, — вы были в кабинете, пациенты стояли под дверью с направлением, но вы не знали?

— У нас другие списки, — сказал хирург, уже чуть менее поэтично. — Меня никто не предупредил. И… сами понимаете, день был напряжённый.

Напряжённый, да. Это слово удобно — как подушка под спину: поддерживает, но ничего не объясняет.

Мирослав хотел сказать ещё что-то, что-то вежливо подрывающее устои, но заметил, как хирург чуть ссутулился. Не телом — отношением. Этот человек не хотел лгать. Просто он не хотел быть внутри происходящего. И, как честный советский врач, выбрал стратегию полного размытия.

«Я — чёрная метка. Не прокажённый, не враг народа, нет, не дай Бог. Просто… человек, с которым не стоит пересекаться слишком часто. Потому что вдруг кто-то подумает, что ты согласен с его методами. А потом кто-то подумает, что ты помогал ему. А потом ты уже не хирург, а „свидетель“».

Он почувствовал, как воздух между ними стал густым. Не враждебным — смущённым. Как в комнате, где прозвучала неловкая шутка, но никто не решился рассмеяться, и теперь все делают вид, что обсуждают температуру батарей.

— Благодарю, — сказал Мирослав и кивнул.

Не прощаясь. Просто так, словно соглашаясь с каким-то внутренним регламентом. Он развернулся, чувствуя, как спина становится прямее, словно кто-то невидимый начинает на неё смотреть.

Он не злился. Он знал — этот хирург ни в чём не виноват. Он просто решил переждать. Переждать, пока кто-то другой не разберётся. Переждать, пока всё уляжется. Или пока не выяснится, что он всегда был немного в стороне.

«Если кто-то говорит со мной дольше положенного — его заметят. Если кто-то признает, что я прав — его вызовут на ковёр. Лучше уж — смотреть в окно. Особенно если за ним ничего не видно».

Он прошёл по коридору, чувствуя, как дверь за спиной закрывается чуть мягче, чем следовало бы. Почти ласково. Как будто сама дверь извинялась: «Ничего личного, товарищ Миргородский. Просто — новая ориентация больничной этики.»

И он пошёл дальше. Через стоматологическое отделение, где, к счастью, никто пока не успел переписать его списки. Там был живой скрип инструментов, запах эвгенола, и пациенты, которые не рассуждали о графиках. Они просто боялись бормашины. И в этом была своя правда. Настоящая. Приятная.

«Может, мне и стоило быть стоматологом. Зуб — штука конкретная. Не то что совесть».

* * *

Конференц-зал стоматологического отделения напоминал хорошо знакомую театральную декорацию: длинный стол, немного кривоватый от времени и усилий санитаров, плотные стулья, скрипящие именно в тех местах, где хотелось казаться уверенным, и лампа, не столько освещающая, сколько предъявляющая. В воздухе витал запах карболки и чего-то подозрительно мятного — то ли паста, то ли леденцы из личного кармана кого-то из ординаторов.

Мирослав стоял у торца стола — не как обвинитель, нет, он бы и рад был чувствовать себя прокуратурой, но ощущал себя