Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он отложил ручку. Закрыл тетрадь. Выдохнул.

А потом тихо сказал в никуда, почти с улыбкой, с той самой уставшей иронией, которая живёт в каждом омеге, пытающемся доказать, что он — не роль, а человек:

— Ну что, товарищ Миргородский… продолжаем.

Он медленно встал. Стул заскрипел, как будто тоже не хотел отпускать, как будто даже мебель в этом кабинете научилась переживать за происходящее. Спина затекла, как после многочасовой операции, хотя он не резал ничего, кроме собственных иллюзий.

Лампа — старая, чуть гудящая, теплая — казалась единственным живым существом в комнате. Он потянулся к выключателю, замешкался на миг, будто знал, что за этой темнотой будет тишина уже другая, плотнее, равнодушнее. Но нажал.

Щёлк.

Тьма не обрушилась — она просто вошла, как человек без спроса, но с правом. И Мирослав остался — с ощущением, что свет погас не только в лампе, но где-то в глубине черепа, как будто что-то, что давно держало форму, теперь дышит иначе.

Он нащупал пальто, накинул его на плечи — странно, как тяжелеют вещи к вечеру, как будто они тоже пережили день и устали. Пальцы зябко сжались на пуговице, но не застегнули. Он прошёл мимо зеркала, случайно бросил взгляд — и остановился.

На секунду.

Он видел лицо. Чужое. Бледное. Освещённое только отсветом из окна, где светились фонари, как дежурные звёзды. Лицо было уставшее. Лицо было омеги. Но не сломленного.

Он всмотрелся. Медленно. Без удивления, но с каким-то внутренним усилием — как будто доказывал самому себе, что это он. Всё ещё он. Ни Карпов, ни слухи, ни стертые фамилии в журнале не смогли вырезать его до конца.

«Я ещё здесь. И этого, пока что, достаточно».

Он не улыбнулся. Но и не отвёл взгляд. А потом пошёл к двери, шаг за шагом, как человек, который не знает, куда ведёт коридор, но уже не намерен останавливаться.

* * *

Утро в больнице наступает не внезапно — оно просачивается. Сначала — через окна, где серый свет ещё не решился стать дневным. Потом — в коридоры, в которых лампы горят не для кого. Потом — в шум: редкий, как капли в ведре. Скрип двери. Шорох тряпки. Звон ключей на поясе дежурного.

Мирослав вошёл бесшумно. Как будто его здесь не должно было быть. Как будто он — не начальник смены, не заместитель, а разведчик в тылу собственной жизни. На нём был чистый халат. На лице — ничего. Совсем ничего. Не маска. Не равнодушие. Плоскость.

Он прошёл по коридору, скользя мимо дверей, как тень документа, не поставленного в дело. За столом в регистратуре никого. Он сам открыл шкаф с журналами. Сам достал нужный. Сам проверил списки, в которых никто ещё не успел что-то подправить. И если бы рядом стоял кто-нибудь — он бы увидел: Мирослав не читает, не анализирует. Он сканирует. Как машина. Как лампа над стоматологическим креслом — всё видит, но ничего не говорит.

График на сегодня совпадал. Пока. Ключевое слово — «пока».

Он перепроверил. Переписал. Закрыл журнал. Взял второй. Третий. Руки работали как чужие — чётко, точно, ритмично. Ни одной лишней паузы. Ни одного вдоха, который можно было бы принять за волнение. Всё — внутри.

«Они хотят, чтобы я дрогнул. Запнулся. Чтобы начал ошибаться — не подделками, а собой. Чтобы стал неудобным не документами, а характером. А я не дам им этого. Я стану чистым листом. Без эмоций. Без лишнего. Только — ручка, подпись, факт».

Он прошёл в стоматологическое. Там пахло эвгенолом, мокрой ватой и спокойствием, которое наступает перед тем, как включат приборы. Он сел за стол, разложил папки, начал проверку смен. Один за одним — как щёлкать семечки: скучно, но гипнотически.

«Если они считают, что я сломаюсь — пусть подождут. Я умею стоять долго. Очень долго».

Он даже не осознавал, что мысленно разговаривает. Голос внутри был безэмоционален, как радиопередача по техническим причинам. Но эта тишина была не пустотой — а напряжением. Ледяной пласт, под которым всё ещё текла вода. Только теперь никто не знал, когда и где треснет лёд.

Он остался. И стал невидимым.

А значит — опасным.

* * *

Записка лежала между двумя страницами журнала, словно случайно забытый лист — чужой, лишний, не по теме. Мирослав нашёл её, когда в очередной раз перелистывал сменные графики, и сразу понял: не ошибка. Подброшено. Осознанно. Бумага — серая, писчая, загнута на уголке. Почерк печатный, сдавленный, как будто писавший боялся выдать интонацию.

«Проверь учётку Ларина. Он работал в ту смену. Она стояла активной на всех машинах. Я больше ничего не скажу».

Без подписи. Без даты. Без вступлений.

Мирослав перечитал. Потом снова. Потом положил лист ровно перед собой, как улики на допросе, и стал смотреть на него, будто тот мог ответить. Не отозваться — ответить.

Николай молчал, сидя рядом, будто и не он передал записку. Он даже не шевелился, и это молчание не было утомлённым — оно было осознанным участием в молчании.

Мирослав сжал губы. Не от злости, не от волнения — просто, чтобы не сказать что-то слишком быстро. Он почувствовал, как внутри пошёл холод — не страх, не гнев, а именно холод: умственный, рациональный, ледяной. Как в операционной, когда понимаешь, что следующая ошибка — не техническая, а человеческая. И за ней последует не просто упрёк, а целая лавина.

— Ларин, — сказал он вслух, почти нейтрально. — Младший. Новый. С виду — бесконечно нейтральный. Тихий, как статист. Слишком тихий.

— Никто не скажет против него, — тихо добавил Николай. — Но и в защиту — никто.

«Вот оно. Вот что значит доказательство. Не облегчение. Не победа. А новая точка давления».

«Я хотел доказательство — получил. А теперь должен решить, что с ним делать. И всё, что бы я ни выбрал, будет шагом в чьей-то партии. Даже если партия — моя».

Он мог пойти к Громову. Мог вызвать Ларина. Мог собрать комиссию. Он мог сделать всё правильно — и оказаться в ситуации, где всё правильно сыграет против него. Потому что теперь это уже не расследование. Это