Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— начал Мирослав медленно, смакуя это слово. — Проник в больницу. Чтобы исправить записи. Втихаря.

— Да.

— Зачем?

— Ну… чтобы всё выглядело не в твою пользу.

Мирослав кивнул.

— Замечательно. То есть, люди теперь не просто желают мне зла. Они ещё и готовы ради этого заниматься канцелярским подлогом.

Он помолчал, пропуская эту мысль через сознание.

— Знаешь, когда представляешь себе подлые интриги, кажется, что они выглядят… ну, как-то иначе. Тайные заговоры. Покушения. Шантаж. А у меня… подмена отчётов.

— Так бывает, — сказал Николай с оттенком сочувствия.

— Ага. А дальше что? Кому-то прикажут подсыпать мне в чай валерианку, чтобы я выглядел неадекватным?

Николай пожал плечами, словно этот вариант не казался ему таким уж невероятным.

Мирослав глубоко вздохнул.

Ладно.

Это не просто интриги. Это попытка уничтожить его работу.

Он знал, что Карпов не сдастся. Но что он действительно начнёт втихаря подправлять записи? Это даже не хитрый ход. Это какой-то жалкий бюрократический вандализм.

— Ладно, — сказал он наконец. — Видимо, война выходит на новый уровень.

Николай кивнул.

— Ты в порядке?

— Конечно, — ответил Мирослав бодро. — В конце концов, у кого из нас в жизни не бывало момента, когда кто-то пытался тебя уничтожить через правки в документах?

Он расправил плечи и шагнул в больницу.

Всё-таки, если уж бороться, то хотя бы с чувством стиля.

Как только Мирослав переступил порог, он понял: что-то изменилось.

Ощущение было странное, липкое, как предчувствие, которое ещё не оформилось, но уже скользит под кожей, поднимается откуда-то из нутра и цепляется за дыхание. В больницах всегда присутствовала эта тягучая, полупрозрачная напряжённость, но сегодня она была другой — чужой, собранной из взглядов, шёпота, каких-то коротких пауз в движении людей, мгновенной тишины, которая возникала там, где он проходил.

Он шёл, но чувствовал, будто не идёт, а плывёт, медленно, как во сне, когда ноги проваливаются в вязкое время, и всё кажется неправильным, но объяснить, в чём именно дело, невозможно.

Голоса за спиной были негромкими, но до него всё равно доходило.

— Вот он… после комиссии ещё увереннее ходит.

— Думаешь, долго продержится?

— Карпов просто так не сдаётся…

Мирослав остановился, но не сразу осознал, что стоит. Как будто его мысли шли дальше, а тело задержалось, задержалось, чтобы понять: это про него. Это про него. Так вот как теперь его видят.

Он моргнул.

— Всё нормально, доктор?

Голос. Он даже не понял, кто это — медбрат? Санитар? Просто человек, случайно оказавшийся рядом? Он кивнул, бездумно, автоматически, сделал ещё шаг вперёд.

«Кто-то ждёт, что я сломаюсь. Кто-то надеется, что я просто исчезну».

Мысль обволакивала сознание, но не тёмным страхом, а чем-то вопросительным, требующим осмысления. Вот он идёт по коридору, и его наблюдают — не все, не явственно, но достаточно, чтобы он чувствовал себя не человеком, а фигурой в чьей-то партии. Его существование теперь — не просто факт, а раздражение, точка внимания, символ, который одни хотят стереть, а другие — просто понаблюдать, как долго он выдержит.

И вдруг воздуха стало мало.

Ненадолго, на секунду, но ему показалось, что стены здесь чуть уже, чем прежде, что коридор стал длиннее, чем был, что пол светится стерильностью так, что хочется отвернуться, а запах лекарств стал приторнее, липче, насыщеннее, как будто весь этот антисептик вдруг почувствовал себя слишком уверенно.

Он не осознал, как перестал идти.

Это не просто интриги. Это не просто война за место. Это война за возможность существовать.

Раньше ему казалось, что всё просто: делай работу, будь полезен, не мешай никому, и тебя оставят в покое.

Теперь он знал, что это ложь.

Потому что всё это было не о работе.

Он, омега, не должен был быть здесь в такой роли. Не должен был так вести себя, так смотреть на людей, так отвечать. Он не должен был создавать угрозу, не должен был претендовать на что-то большее, чем позволено.

Карпов не сдастся, конечно. Потому что Карпову не кажется, что он ведёт войну. Карпову кажется, что он восстанавливает правильный порядок вещей.

Он вдруг почувствовал, что ему хочется смеяться.

Не весело, нет, и не облегчённо. А как смеются люди, когда понимают, насколько всё это нелепо и неизбежно. Как смеются перед приговором, когда уже не остаётся даже злости, только усталое осознание абсурда.

Он выдохнул.

Звук в коридоре вернулся к нему резко, будто кто-то включил его заново. Шаги, голоса, переклички.

Мирослав пошёл дальше.

Если кто-то ждал, что он сломается, он мог разочаровать их хотя бы сегодня.

* * *

В кабинете главврача было тихо, но эта тишина не несла в себе покоя. Это была та особая тишина, в которой чувствуется напряжение, словно воздух пропитан невысказанными мыслями, колебаниями неуверенности, взвешиванием слов перед тем, как они прозвучат.

Громов сидел за столом, крупный, сдержанный, строгий, но не суровый. Взгляд его был спокойным, но Мирослав чувствовал за этим спокойствием что-то большее — усталость? предостережение? молчаливое напоминание о правилах игры, в которой ему отведена роль, о которой он не просил?

— Ты уже слышал про попытку изменить твои записи? — голос главврача был ровным, но в нём сквозило то особенное напряжение, которое появляется у людей, вынужденных говорить о вещах, о которых говорить не хочется.

— Да, — ответил Мирослав, твёрдо, без колебаний.

«Зачем спрашивать очевидное? Разве можно было бы не услышать? Разве можно было бы не знать, не чувствовать, как чужая рука уже тянется в твои бумаги, в твою работу, в твою жизнь, готовая переписать, исправить, вычеркнуть?».

— Ты понимаешь, что это значит?

Конечно, он понимал. Но что означало понимание? Оно не давало решения, не приносило облегчения, не предлагало выхода. Оно было лишь осознанием факта, который существовал независимо от его воли.

— Это значит, что я всё делаю правильно, — сказал он, и голос его был спокойным, но внутри — глухой, тихий ужас, который нельзя было выразить.

Громов вздохнул.

— Возможно. Но теперь ты мишень. Если Карпов не смог убрать тебя через комиссию, он попробует