Весь Нил Стивенсон в одном томе - Нил Стивенсон

Нет. Это мужчина, и они с сэром Эдвардом предаются любви, а у нас за такое отправляют на виселицу. Мораг здесь вообще нет — она просто предоставила им для свидания свою каморку. Оба мужчины застывают на миг, смотрят на нас троих и отскакивают друг от друга.

У Леса Холгейта вид изумленный, но едва ли он понимает, как все ужасно. Тристан рассказывал мне, что в их-де эпоху только самые истовые фанатики (в основном из церковных сект, которые в наше время еще и не появились) по-настоящему ненавидят мужеложников. В его дни мужеложество законно и неосуждаемо — даже в Лондоне! Так что, я чай, Лес Холгейт не знал, что перед ним двое покойников. Если мы сразу не подкупим констебля очень крупной суммой.

Но, скажу по чести, сильнее всего меня поразило даже не это, а то, с кем именно сэр Эдвард любился. Ибо то был прославленный муж. Весьма прославленный.

Из коридора доносится шум: кто-то идет по лестнице, и в изумленной тишине отчетливо слышны его торопливые шаги. Констебль стоит, разинув рот, и наконец произносит: «Глазам своим не верю. Герольды и хронисты раздуют из этого такой скандал, какого еще не знала Англия». А я ничего с собой поделать не могу, таращусь на тех двоих. Особенно на одного. Ибо этот мужчина — этот прославленный муж — мой возлюбленный. И до сей минуты я была убеждена, что у него нет от меня тайн.

Шаги слышны уже не на лестнице, а в коридоре. И внезапно вбегает Тристан Лионс, хватает Леса Холгейта и тащит к лестнице. «Ублюдок безмозглый», — шипит он, но тут же снова поворачивается, отталкивает констебля и видит двоих на убогом соломенном тюфяке. Указывает на моего ненаглядного (который сидит голый рядом с сэром Эдвардом и смотрит на меня круглыми глазами) и вопрошает:

— Кто это?

Уж не знаю, откуда у меня взялись силы ответить.

— Это, — говорю, — Кристофер Марло.

Тристан хмурится:

— Кристофера Марло нет в живых. Его убили в тысяча пятьсот девяносто третьем в кабацкой драке. Это практически единственное, что я о нем знаю.

Мы с Китом смотрим друг на друга, ну чисто деревенский дурачок и деревенская дурочка — вот уж не думала я, что в нас найдется столько глупости на двоих.

— Инсценированная смерть, — говорю я, а грудь сжимается, как в тисках. — Мы разыграли ее для удобства. Он шпион и…

— Грейси, — тихонько предостерегает Кит.

— Уж конечно, потом все выплыло, и теперь уж каждая собака знает, что ты шпион, — говорю я, а потом объясняю Тристану: — Меня тогда только перенесли из Ирландии, и уж так я его полюбила, а он — меня, что мы ни в чем не могли друг другу отказать.

И его прекрасные карие глаза сверлят меня, когда я выдаю секрет, хранимый многие годы даже (молю меня простить) от Вашего величества.

— То была величайшая магия в моей жизни. Он сказал, ему нужно создать видимость раны, такой, чтобы даже врач счел его мертвым. И я наложила на него такие защитные чары, что, когда его ударили ножом, он не умер, хоть и был на краю могилы. И я унесла его к себе и тайно выходила.

И как же на меня по-прежнему смотрели эти глаза, и как же я смотрела в них!

— И восемь лет, — продолжала я, — мы втайне любили друг друга. Я знала, что у него есть другие увлечения, и не ревновала. Но вот так обмануть меня, Кит… в моем собственном доме…

Кит не успел ничего ответить, а я — ничего добавить, ибо Тристан втолкнул меня в каморку и схватил констебля за шиворот. Констебль все время смотрел на этих двоих, и я, хоть не слушала его, сейчас поняла, что он повторял снова и снова, как-де их казнь, а равно и само открытие потрясет до основания и город, и всю страну.

Тристан легонько похлопал констебля по щекам, дабы привести в чувство, и сказал: «Этих двух содомитов отпустить немедленно и без всяких условий». Сэру Эдварду он велел: «Одевайтесь. И уж заодно сразу откройте кошель. Вы щедро вознаградите констебля за его милосердие, а тот… — и он развернул констебля лицом к себе, — в благодарность никому ни слова не скажет о том, что сейчас было».

— Но это же Кит Марло, — выговорил констебль. — Его незадолго до смерти арестовали за ересь, вы это знали?

— За атеизм, — тут же поправил Кит. Уж очень он не любит, когда говорят «ересь» и думают, будто он принадлежит к какой-нибудь секте.

— Его собирались отдать под суд, — продолжал констебль. По его лебезящему тону я поняла, что он уже собрался с мыслями и ждет от Тристана награды за эти сведения. — Вся Англия ждала, что же он скажет на суде. Не было никакой кабацкой поножовщины. Убили его, чтобы не выболтал государственные тайны, которые весь Лондон предвкушал с замиранием сердца. Теперь-то выболтает, раз жив!

— Нет, — возразил Тристан очень твердо; отец мой так мне говорил, когда я по младости лет упрямо ему перечила. — Вы сейчас получите очень много денег и за это признаете раз и навсегда, что Марло умер в тысяча пятьсот девяносто третьем.

Констебль уже оправился от изумления и готов был внять разумным доводам.

— До меня доходили такие слухи, — сказал он. — Если мне покажут, где они записаны золотом, я, безусловно, в этом присягну.

— У меня нет с собой золота, — заволновался сэр Эдвард, — но дома много серебряной посуды. Если мне позволят одеться и покажут, где черный ход, констебль может пойти со мной…

Я слушала его, и что-то шевельнулось у меня в груди. Что-то дурное и неприятное. Ревность мне чужда; насколько помню, я никогда ее не испытывала и потому не сразу подобрала имя для этой гнусной страсти. Сэр Эдвард, верно, почувствовал мой взгляд, потому что глянул на меня и тут же отвернулся, будто я пустое место. Ревность моя разом перешла в злобу, а злоба заклокотала так, что остаток разговора я слышала как будто сквозь стук града.

Лес Холгейт, оправившись от того, что его вытолкнули в коридор, протиснулся в каморку, встал между мною и сэром Эдвардом и толкнул того обратно на тюфяк. При этом он споткнулся о брыкающиеся ноги сэра Эдварда и упал бы, если бы не уперся руками в дальнюю стену.

— Не распыляйся, — сказал он Тристану. — Забудь про другого типа. У нас одна задача — чтобы сэр Эдвард не