Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

class="p1">Вот только сперва, когда шла осень его семнадцатого года, воздух остывал и высыхал, а листья сворачивались и опадали, чтобы их сгребали за карманные деньги, у парня были все основания считать, что проблема с потливостью проходит, что настоящая проблема заключалась в жаре или что без важной летней жары для проблемы не будет и поводов. (Он думал об этом насколько возможно абстрактно и окольно. Старался никогда не думать о самом слове «пот». Все-таки его целью было стараться как можно меньше это осознавать.) По утрам теперь стало прохладно, в школьных классах уже не стояла жара – только у лязгающих радиаторов в конце. Не давая себе думать об этом, на переменах он начал спешить на следующий урок, чтобы не попасть за парту у радиатора, достаточно горячего, чтобы вызвать пот. Но тут требовалось хрупкое равновесие, ведь если слишком спешить, от усилий тоже можно было слегка вспотеть, а такое обостряло его внимание и упрощало усугубление потливости в случае, если он решит, что это могут заметить люди. Существовали и другие подобные примеры равновесия и внимания, большую часть которых он старался насколько возможно не подпускать к сознанию, не сознавая целиком, зачем это делает [51].

Потому что к этому времени уже появились степени и градации прилюдного потения, от легкого лака до сокрушительного, неуправляемого и совершенно видимого и жуткого пота. Самое неприятное, что одна степень могла вылиться в следующую, если он слишком переживал, или слишком боялся, что легкий пот ухудшится, и слишком старался этим управлять или этого избежать. Страх мог вызвать пот. По-настоящему он начал страдать, когда это осознал, – сперва понемногу, а потом отвратительно внезапно.

День, который он считал бесспорно худшим в своей жизни, настал после не по сезону прохладной недели в начале ноября, когда проблема уже казалась настолько управляемой и контролируемой, что он решил, будто можно даже начинать о ней забывать. Он сидел подальше от радиатора в комбинезоне и коричневой велюровой рубашке в середине среднего ряда на культурах народов мира, слушал и записывал урок, который они проходили, как откуда ни возьмись возникла ужасная мысль: «А если я вдруг вспотею?» И в тот день от этой мысли, явившейся главным образом ужасным внезапным страхом, захлестнувшим его жаркой волной, тут же обильно и неудержимо выступил пот, становясь все хуже и хуже из-за вторичной мысли о том, что потеть без жары – даже еще более жутко, и он сидел совершенно неподвижно, опустив лицо, по которому скоро побежали натуральные ручьи, не шевелил ни мускулом, разрываясь между желанием утереть лицо, пока не начало капать и кто-то не увидел, как капает, и страхом, что любое утирающее движение привлечет внимание и люди за партами по бокам увидят, что происходит, что он безо всяких причин потеет как ненормальный. Это было самое худшее ощущение в его жизни, и приступ продлился чуть ли не сорок минут, и до конца дня он ходил в некоем шоковом трансе после выброса адреналина, и в тот день и зародился, собственно, синдром, когда он понял, что чем хуже его сокрушительный страх прилюдно вспотеть, тем выше вероятность, что будет повторяться что-то вроде произошедшего на культуре народов мира – может, каждый день, может, чаще раза в день, – и это понимание принесло еще больше страхов, бессилия и внутренних страданий, чем он когда-либо считал возможным, а от полной глупости и бредовости проблемы становилось только хуже.

Начиная с того дня на культуре народов мира боязнь, что это повторится, и попытки предотвратить, забыть или подчинить страх стали пропитывать чуть ли не каждое мгновение его дня. Страх и внимание к страху возникали только в школьном классе или в столовой – не на физкультуре, шедшей последним уроком, ведь на физкультуре пот не казался чем-то таким уж странным и потому не вселял особый ужас, заводивший приступ. Еще это происходило на любых людных мероприятиях вроде собраний бойскаутов или рождественского ужина в душной и слишком протопленной столовой его дедушки с бабушкой в Роктоне, где он буквально чувствовал дополнительные точечки температуры от свечей на столе и телесный жар всех сгрудившихся вокруг стола родственников, опустив голову и притворяясь, будто разглядывает узор на фарфоровой тарелке, а жар от страха жара расползался по нему, будто адреналин или бренди, – то самое физическое распространение внутреннего зноя, которого он изо всех сил старался не бояться. Этого не происходило в уединении, дома в его комнате, за чтением – в комнате с закрытой дверью он часто даже не вспоминал о своей проблеме, – или в библиотеке, в маленькой кабинке в виде открытого куба, где его никто не видел или где легко в любой момент встать и уйти [52]. Катастрофа происходила только на людях, когда все теснились вокруг в рядах или за освещенным столом, где надо сидеть в новеньком красном рождественском свитере, а плечи и локти чуть ли не касаются кузенов, втиснувшихся с обеих сторон, и все пытаются говорить одновременно над дымящейся едой и глядят друг на друга, повышая вероятность, что будут замечены даже первые пунцовые капельки на лбу и верхней половине лица, которые, если не сдержать страх, что они разрастутся, разбухнут до блестящих капель и скоро побегут заметными ручьями, и невозможно утереться салфеткой – он боялся, что из-за странности того, как он утирается зимой, только привлечет внимание всех родственников, а он бы душу продал, чтобы этого не случилось. В общем, это могло произойти где угодно, откуда трудно уйти, не привлекая к себе внимания. Поднять руку в классе и отпроситься в туалет, пока к нему поворачиваются все головы – одна эта мысль наполняла его тотальным ужасом.

Он не понимал, почему так боится, что другие увидят его пот или решат, что это странно или гадко. Какая разница, что там думают другие? Что-то подобное он твердил себе снова и снова; и ведь знал, что это правда. А еще повторял – часто в кабинке школьного мужского туалета на переменке после приступа средней или большой тяжести, сидя на унитазе с задранными штанинами и пытаясь вытереться насухо туалетной бумагой без того, чтобы та расползлась на мелкие катышки и ошметки по всему лбу, прижимая толстые стопки к волосам, чтобы их высушить, – повторял речь Франклина Рузвельта с курса «Американская история II» второго года: «Нам нечего бояться, кроме самого страха». Он мысленно твердил это снова и снова. Франклин Рузвельт был прав, но не помогал: знание, что проблема в страхе, – просто факт; страх-то