Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

и гражданской добродетели, а с другой стороны – более прогрессивные, «прагматичные» законодатели, ценившие превыше всего рыночную модель, эффективность и максимальную отдачу вложений в годовой бюджет Службы. Если сводить к сути, вопрос стоял так: должна ли и в какой степени Налоговая работать как коммерческое предприятие?

Пожалуй, на этом в резюмировании мне лучше и остановиться. Если умеете искать и разбираться в правительственных архивах, можете найти многотомную историю и теорию каждой стороны дебатов. Это все публичная информация.

Но только вот в чем штука. И тогда, и сейчас об этом хоть что-то знают очень немногие обычные американцы. Как и о глубоких переменах, которые постигли Службу в середине 1980-х и теперь непосредственно влияют на то, как устанавливаются и обеспечиваются налоговые обязательства граждан. И причина этого невежества – вовсе не секретность. Несмотря на хорошо задокументированные паранойю и нелюбовь к публичности у Налоговой [43], секретность тут ни при чем. На самом деле граждане США не знали / не знают об этих конфликтах, реформах и высоких ставках потому, что тема политики и администрирования налогов очень скучная. Гнетуще, поразительно скучная.

Невозможно переоценить важность этого момента. Взгляните с точки зрения Службы на преимущества унылости, невразумительности, умопомрачительной сложности. Налоговая – один из самых первых государственных органов, узнавших, что эти качества помогают закрыться от общественных протестов и политической оппозиции. Неподступная скука на самом деле щит куда прочнее, чем секретность. Ведь главный недостаток секретности как раз в том, что она интересна. Тайны манят; люди ничего не могут с собой поделать. Не забывайте, период, о котором мы говорим, – всего спустя десять лет после Уотергейта. Если бы Служба пыталась скрывать или заметать свои конфликты и конвульсии, какой-нибудь предприимчивый журналист(ы) мог бы их разоблачить, привлечь внимание, интерес и скандальную шумиху. Но получилось с точностью до наоборот. Получилось, что большая часть высоких политических дебатов два года разворачивалась у всех на виду, например на открытых слушаниях Совместного комитета по налогообложению, Подкомитета Сената по процедурам и законодательным актам минфина, Совета заместителей и помощников комиссаров Налоговой службы. Эти слушания – скопления анаэробных мужчин в унылых костюмах, которые говорили на безглагольном канцелярском языке – заменяя слова «план» и «налоги» терминами вроде «стратегический шаблон применения» и «вектор прибыли» – и по одному только регламенту добивались консенсуса целыми днями. Об этом – почти ни слова даже в финансовой прессе; догадаетесь сами почему? Если нет, задумайтесь о том, что почти все протоколы, записи, исследования, белые книги, поправки к кодексам, постановления о доходах и процессуальные записки открыты для изучения со дня публикации. Даже запрос по FOIA не нужен. Но как будто ни один журналист ни разу в них не заглядывал – и по уважительной причине: это непрошибаемая скала. Глаза закатываются уже на третьем или четвертом ¶. Вы даже не представляете насколько [44].

Факт: родовые схватки Новой Налоговой привели к одному из главных и ужасных пиар-открытий в современной демократии: если сделать щекотливые вопросы управления достаточно скучными и непонятными, чиновникам не придется ничего скрывать или замалчивать, потому что никто из посторонних даже внимания не обратит. Никто не обратит внимания, потому что никому не интересно – более-менее априори из-за того, какие эти вопросы монументально скучные. Ужасаться ли этому пиар-открытию из-за его коррозийного эффекта на демократический идеал или рукоплескать за усовершенствование эффективности управления, зависит, видимо, от того, какую сторону человек занимает в [более основополагающих дебатах «идеалы против эффективности»], упомянутых на стр. 115–116, порождающих очередной запутанный порочный круг, хотя я уже не буду испытывать ваше терпение попытками его описать или понять.

Лично мне, по крайней мере ретроспективно [45], особенно интересно, почему из скуки получается такая могучая преграда для внимания. Почему мы сторонимся скуки. Может, скука уже в силу своей природы болезненна; может, отсюда пошли выражения вроде «смертельная скука» или «мучительная скука». Но вдруг это не все? Может, скука ассоциируется у нас с психической болью, потому что скучное или непонятное дает слишком мало раздражителей, чтобы отвлечь людей от какой-то другой, глубже залегающей боли, которая существует всегда, пусть и в незаметном фоновом режиме, и большинство из нас [46] тратит почти все свои время и энергию, чтобы ее не чувствовать – или по крайней мере не чувствовать напрямую либо с безраздельным вниманием. Признаться, это довольно запутанно, попробуй еще обсуди умозрительно… но должно же как-то объясняться то, что теперь не только в скучных или утомительных местах играет фоновая музыка, но уже есть телевизоры в приемных, на кассах супермаркетов, у выходов на вылет в аэропортах, в подголовниках внедорожников. «Волкмены», «Айподы», «Блэкберри», мобильные гарнитуры на голове. Ужас перед моментами, когда тихо и нечем заняться. Не представляю, чтобы кто-то правда верил, будто сегодняшнее так называемое «информационное общество» возникло только из-за информации. Всем известно [47], что дело в чем-то другом, в глубине души.

Для мемуаров здесь релевантно, что за время работы в Службе я не понаслышке познакомился со скукой, информацией и неуместной сложностью. С преодолением скуки, как преодолевают пересеченную местность, с ее уровнями, лесами и бесконечными пустошами. Познакомился за свой прерванный год подробно, тесно. И впредь всегда замечаю – на работе, на отдыхе, с друзьями и даже в кругу семьи, – как мало живые люди говорят о скучном. О тех сторонах жизни, которые скучные и обязаны быть скучными. Откуда это молчание? Может, просто тема и сама по себе скучная… правда, тут мы сразу возвращаемся к началу, а это уже нудно и раздражающе. Но, предполагаю я, тут может скрываться нечто большее… то есть необъятно «большее», прямо под нашим носом, спрятанное своими размерами.

§ 10

Вопреки знаменитому выражению судьи Х. Гарольда Милера, включенному в мнение большинства апелляционного суда Четвертого округа по делу «Аткинсон и др. против Соединенных Штатов», о том, что бюрократия – «единственный известный паразит, который крупнее организма-хозяина», истина в том, что на самом деле бюрократия скорее параллельный мир, как связанный с нашим, так и независимый от него, руководствующийся собственными законами физики и каузальности. Можно представить ее как огромную и многосложно ветвящуюся систему составных шатунов, шкивов, шестеренок и рычагов, исходящих от центрального оператора, так что крошечное мановение его пальца отдается по всей системе, превращаясь в жуткие кинетические изменения в шатунах на периферии. Вот на той периферии мир бюрократии и воздействует на наш.

Критический момент аналогии – оператор хитроумной системы сам имеет причину. Бюрократия – не