Последний Шаман 2 - Никита Бондин

И слова заклинания подбирались сами собой, стекая на его брюшко, завиваясь по лапкам и возвращаясь обратно.

Тяни паутину паук

Множеством чутких рук.

Сплетай бытия полотно

Всего, что было давно

Всего, что заплетено

В тугое веретено

Ты расплети, паук.

Чуткой мудростью рук,

Всё собирая в одно

Памяти полотно.

Всё, что запрещено,

Забыто, исключено,

Ты прояви, паук

Снимая печать разлук

С памяти прошлых мук…

Да, я принимал ответственность за то, что делаю. Возможно Яков и сам хотел всё позабыть, возможно его к этому принудили. В любом случае я побуждал человека вспомнить всё, без спроса и разрешения отнимая беспечное бытие в неведении.

Но это являлось необходимым. Жестоким, но необходимым. Я сердцем чувствовал.

Полюбовавшись модернизацией членистоногого, я прикинул приблизительно, какой объём памяти ему предстоит расплести и опечалился. Гоша один точно не справиться, а это значит…

Увидев в коридоре на втором этаже зеркало, я подошёл к нему и пригляделся. Что удивительно, в нём я не отражался, а вот паук виднелся чётко. И если так подумать, что пространство воспоминаний пластично, то в нём вполне себе можно пренебречь привычными законами природы.

Сев рядом с зеркалом так, чтобы паук в моих руках в нём пока не отражался, я выдвинул ладони с ним вперёд и на пару секунд отразил его в зеркале. Представил, что вместо зеркала всего лишь комната и… тот паук легко и непринуждённо выполз за зеркальные края и пополз по дому. При этом тот же ряд плетений на его спине и лапках указал на то, что заклинание передалось и дублю паука.

Попробовал повторить трюк ещё раз. И ещё раз. И ещё, ещё, ещё, ещё, ещё, ещё…

Удерживая крепко между ладонями оригинал, я позволял дублям выползать из зеркала и разбегаться по назначенным мной делам. А именно, расплетать паутину мыслей и собирать её в единую картину. И не смотря на постоянное клонирование, процесс мне этот до сих пор казался медленным. Посему, прислонив ладонь к поверхности зеркала, я с силой надавил и оно тут же разбежалось сколами и трещинами.

Теперь Георгий клонировался десятками своих версий. Поток шуршащих лапок всё нарастал и, когда пространство равномерно покрылось сотнями паучьих тел, я перемотал пласт счастливых воспоминаний до границы. В ту область, где они обрывались и начиналась паутина. И ощутив перед собою цель, пауки набросились на нити и принялись с упорством рвать и стягивать иначе. Навязанный инстинкт тянул их собирать друг с другом подходящие фрагменты и вскоре передо мной возникли ровные плетёные ряды. Взглянув на них под нужными углами, получалось увидеть картины в целом… и увиденное мне не понравилось.

Очень не понравилось.

Я видел боль. Я видел кровь. Я видел постоянную выматывающую борьбу, где те увиденные в начале небольшие отрывки счастливой жизни тонули в мрачном напряжении тянущихся дней работы, рутины, тренировок, допросов и… пыток.

Да уж…

Не зря я столько создал пауков.

Яков не являлся однофамильцем Семьи Кравец. Ему было очень много лет и большую часть жизни он провёл в беспамятстве, становясь то трактирщиком, то свинопасом, то аграрником, копающимся в плодородной грязи. И каждая из этих фальшивых жизней являлась издёвкой того, кто сделал это с Яковом.

С тем Яковом, который изначально являлся старшим братом Андрея Кравец и дядей Сергея.

И чем ближе к началу жизни пауки распутывали его память, тем страшнее и тяжелее мне становилось. Ведь те ужасные эксперименты, которые проводил над своими сыновьями их отец, меня вгоняли в ошеломление и гнев. Аж волосы в пространстве мыслей вставали дыбом.

Не в силах больше наблюдать, я волевым усилием вышел из сознания Якова и был исторгнут из его нутра наружу. Уже заранее готовясь, я с дикой силой был потащен к потолку… пара секунд и… ШЛЁП!

В реальности я разлепил глаза.

— Маменька! Он очнулся!

— Наконец-то! Мари, отойди в сторону, — Елизавета взяла меня за лицо и к себе развернула. — Семён? Ты здесь⁈ Прошу, проснись, они пришли, ты нужен!

Оглядевшись, я в комнатке Якова увидел всех девушек. В том числе и лежащую в уголке Герду, близ которой находился Майкл и держал её за руку. Под ногами же моими валялся на матрасе вполне себе нормальный Яков, разве что с одеждой у него дела обстояли хуже, чем у меня.

Со скрипом поднявшись и взяв по пути гантелю, я молча направился к выходу. Шлось тяжело, ибо тело потратило преизрядное количество ресурса и его ужасно хотелось восполнить. Целительная энергия жизни, конечно, помогала держаться, но это всё было не то. За второй дверью я сразу свернул к барной стойке и пошарил рукой под столом.

— Семён, почему ты молчишь? Что случилось, Семён? Ты на семь часов отключился! — увязавшаяся следом Елизавета засыпала меня вопросами без умолку, и когда я нашёл сладкую вишнёвую наливку, её аж на злость пробрало. — Серьёзно⁈ В такое время пить? Ты спятил⁈

Я продолжал молчать, ведь сил ответить просто не было. Она не понимала, что крепкий сладкий алкоголь мне столь необходим в качестве простого и быстрого ресурса.

Крышку отвинтив, я в сумасбродной манере Кравец закрутил наливку винтом и выпил целую бутыль в один присест.

Потом нашёл вторую, точно такую же, и прикончил её следом.

Добыл из ящика мясных закусок и принялся жевать, не разбирая вкуса. Что удивительно, от двух бутылок не случилось и намёка на опьянение, чего не скажешь о подъеме телесных сил и ясности в башке. Вот только в чувствах оставался тягучий горький привкус пережитого.

Чтобы хоть как-то его заглушить, я в сторону выхода из таверны пошёл, оставляя за спиной замолчавшую Елизавету.

Там, в вечерних сумерках под зловещим алым светом заградительного барьера кричали люди, звучали хлопки выстрелов и раздавался хриплый визг непрошеных гостей. Хрустнув шеей и материализовав мачете, я гирькой размахнулся и метнул её в ближайшего из Одержимых. Усиленная и горящая, она оставила в нём вмятину и крепко-накрепко застряла. Проснувшийся в ней Саламандр заворочался и вот его огонь вполне так тварь уродливую жёг.

Пока она, сокрушённая метким броском, в конвульсиях каталась по земле, я несколькими взмахами мачете отсёк ей руки, ноги, а после тремя глубокими движениями вырезал из груди кристалл, как жопку у арбуза.

И даже после этого горький вкус воспоминаний Якова не смылся.

И потому я гирю из туши выдернул, и с душевной болью, с гневом, с состраданием под сердцем, двинулся вперёд.

Ведь