Врач из будущего - Андрей Корнеев

Иван, убедившись, что следов их деятельности не осталось, вышел из-за ящика и предстал перед Степанычем, который наконец пролез в подвал.

— Товарищ завхоз, — сказал Иван, стараясь говорить максимально скучным, канцелярским тоном. — Простите за беспокойство. Младший научный сотрудник, — он кивнул на «спящего» Мишу, — перебрал, видимо, за успехи в борьбе с грызунами. Помогаем товарищу прийти в себя.

Степаныч, подозрительно щурясь, осветил фонарем подвал. Его взгляд скользнул по груде хлама, по ящику с огурцами, по «пьяному» Мише. В воздухе витал сладковатый запах плесени, но он перебивался резким духом спирта.

— Непорядок, — буркнул он, но агрессия в его голосе уже поутихла, сменившись брюзжанием. — Подвал не место для пьянок! И для крыс тоже! Я завтра доложу о непорядке! Чтобы больше такого не было!

— Обязательно, товарищ завхоз, — кивнул Иван. — Доложу самому декану. Непорядок.

Степаныч, ворча себе под нос, развернулся и ушел. Сашка проводил его взглядом, а потом, когда шаги затихли, прислонился к косяку двери и с облегчением выдохнул. Его рубашка промокла от пота.

Миша «очнулся» и сел, снимая запотевшие очки.

— Черт, я чуть не умер от страха.

Иван молча подошел к ящику и начал выуживать из рассола свои колбы. Угроза миновала. На этот раз. Но фраза «я доложу о непорядке» висела в воздухе дамокловым мечом. Система знала об их существовании. Теперь она могла проявить к ним интерес. Настоящий интерес.

Очередная ночь. Очередное дежурство. На этот раз вместе остались Иван и Катя. Сашка и Миша ушли спать, чтобы сменить их под утро.

В палате было тихо. Тяжелое, хриплое дыхание Тани было единственным звуком. Они сидели на табуретках по разные стороны койки. Иван смотрел на капельницу, Катя — на свои записи. Но оба чувствовали незримую нить, протянутую между ними через всю комнату.

— Иногда мне кажется, — тихо начала Катя, не поднимая глаз от тетради, — что я схожу с ума.

Иван посмотрел на нее.

— Почему?

— Потому что всего за несколько месяцев ты стал… всем. И ничем из того, что было до тебя, не важно. — Она наконец подняла на него взгляд. Ее глаза в полумгле казались огромными. — Я никогда не встречала никого похожего на тебя, Лев. Ты говоришь вещи, о которых здесь даже не задумываются. Ты смотришь на мир… как будто знаешь его финал.

Иван почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Она была слишком проницательна. Полуправда, которую он собирался сказать, застряла у него в горле. Вместо этого вырвалось нечто другое, более честное.

— А иногда мне кажется, что я и правда из другого времени, — тихо сказал он, глядя на горящую лампочку под абажуром. — Что я попал сюда по ошибке. Или по какой-то страшной шутке. И я знаю столько всего… и не могу этим ни с кем поделиться.

Он боялся ее реакции. Насмешки? Непонимания?

Но Катя лишь чуть склонила голову.

— Я знаю, — просто сказала она.

— Что ты знаешь?

— Что ты несешь в себе какую-то огромную тайну. И боль. Я вижу это в твоих глазах, когда ты думаешь, что на тебя никто не смотрит. Как будто ты оплакиваешь что-то, чего никто из нас еще не потерял.

Ее слова были так точны, что у него перехватило дыхание. Она видела его. Настоящего. Не Льва Борисова, студента-медика, а Ивана Горькова, уставшего от жизни циника из будущего.

Он встал и подошел к окну, чтобы скрыть дрожь в руках. За окном был Ленинград. Город, который он знал по учебникам. Город, который в ближайшее время переживет блокаду, голод, смерть. И он был здесь. В эпицентре будущей трагедии.

«Я могу это изменить? — думал он. — Смогу ли я к 41-му году наладить хоть какое-то производство антибиотиков? Спасти хоть кого-то?» Мысль о будущей войне вызывала у него леденящий душу ужас. Но тут же приходило холодное, рациональное осознание: до финской войны еще 7 лет. До Великой Отечественной — 9. Время есть. Он ДОЛЖЕН успеть.

Он чувствовал странное сплетение судьбы. Он, Иван Горьков, оказался здесь не просто так. Возможно, чтобы попытаться изменить ход истории. Не глобально, не предотвратить войну — это было не в его силах. Но спасти жизни. Конкретные жизни. Как жизнь этой девушки за его спиной.

Он обернулся. Катя стояла рядом. Она смотрела на него не с жалостью, а с пониманием. С тем принятием, которого ему так не хватало.

— Я не знаю, откуда ты, — прошептала она. — И мне, наверное, страшно это знать. Но я знаю, кто ты сейчас. И этого достаточно.

Она прикоснулась к его руке. Ее пальцы были холодными. Он взял ее ладонь в свою. И тогда она поднялась на носки и поцеловала его.

Это был не страстный, а скорее горький поцелуй. Поцелуй двух людей, стоявших на краю пропасти, в тени смерти, связанных общей тайной и общим страхом. В нем была нежность, но также и отчаяние, и обещание молчаливой поддержки.

И для Ивана это было… странно. Его внутренний циник, тот самый сорокалетний мужик, ехидно заметил: «Целуешься с девочкой, которая моложе тебя вдвое. Извращенец». Но этот голос быстро затих, заглушенный теплом, которое разливалось по его телу. Он забыл, когда в последний раз чувствовал что-то подобное. Не просто вожделение, а настоящую, глубокую связь.

И он понял, что это правильно. Машину времени он не создаст. Обратно не вернется. Его жизнь — здесь. С этим городом. С этими людьми. С этой умной, смелой, прекрасной девушкой, которая видела в нем не монстра и не вредителя, а человека. Сложного, странного, но своего.

Он ответил на поцелуй, и на миг весь ужас, все страхи отступили. Остались только они двое, в тихом свете ночной лампы, в комнате, где жизнь боролась со смертью.

На седьмой день их отчаянной терапии случилось то, чего Иван боялся больше всего.

Утром, когда на дежурстве была Катя, у Тани началось массивное кишечное кровотечение.

Катя ворвалась в подвал, где они как раз готовили новую партию препарата. Ее лицо было искажено ужасом.

— Лев! Быстро! С ней что-то не так!

Они бросились в барак. Картина была ужасающей. Таня лежала в луже темной, почти черной крови, которая сочилась из нее и пропитывала тюфяк. Ее дыхание стало прерывистым, пульс — нитевидным, едва прощупывался.

Иван подошел, посмотрел. И все понял. Перистальтика. Прободение язвы в кишечнике.