Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

удар в грудь. В этом кабинете, пахнущем старой бумагой, табаком и пылью, время казалось другим — вязким, замедленным. Свет лампы резал пространство на острые, будто режущие лучи, и каждый из них освещал только часть — как будто всё остальное оставалось во тьме.

Мирослав стоял, глядя на Громова. Тот сидел за столом — массивным, дубовым, как сама власть, которая здесь жила. На столе — стопки медицинских карт, бумаги, которые всегда казались важнее людей, и пепельница, полная окурков. Мирослав чувствовал, что эти стены слышат всё. Они всегда слышали — и всегда молчали.

— Ефим Степанович, — произнёс он, голос его звучал твёрдо, но внутри, под этим голосом, всё дрожало. — Мне нужен пациент. Такой, чей случай станет доказательством.

Громов поднял бровь. Его взгляд был тяжёлым — не обвиняющим, нет. Скорее — выжидающим. Как будто он оценивал не слова Мирослава, а саму его суть — насколько глубоко этот омега готов зайти, чтобы доказать правоту.

— Доказательством чего, Миргородский? — спросил он медленно, и в этом медленном вопросе было всё: и сомнение, и испытание.

Мирослав сделал шаг вперёд, чувствуя, как холод пола пробирает сквозь тонкие подошвы ботинок. Ему казалось, что каждое слово Громова — как удар по сердцу. Но он не дрогнул.

— Что наши методы работают, — ответил он. — Что медицина может двигаться вперёд, а не топтаться на месте.

Взгляд Громова не изменился, но в нём мелькнула искра — короткая, как отблеск стали. Он откинулся на спинку кресла, и дерево под ним тихо заскрипело, словно в знак согласия или, наоборот, упрёка. Он медленно потянулся к стопке карт — движения его были неторопливыми, тяжёлыми, как слова, которые никто не решался произнести.

— Ты понимаешь, — проговорил он глухо, листая карты. — Что если ты ошибёшься… Карпов этого не простит?

Эти слова звучали, как камни, падающие в колодец — глухо, с эхом, которое расходилось в темноте. Мирослав знал это. Знал слишком хорошо. Но когда он кивнул, его губы дрогнули, и в этом движении — решимость.

— Знаю, — сказал он коротко. И в этом «знаю» звучало всё: и страх, и вызов.

Громов смотрел на него долго. В этом взгляде было что-то от отца, который знает: ребёнок уже вырос, но всё ещё слишком упрям, чтобы бояться по-настоящему. И вместе с этим — что-то от старого воина, который понимает: любая война — это предательство, даже если она за правду.

«Чёртов мальчишка, — думал Громов, подбирая одну карту. — Упрямый, как никто. Но, похоже, верит в себя по-настоящему».

Он протянул карту — не торопясь, словно эта бумага весила больше, чем все стены этого кабинета. Мирослав протянул руку и взял её. Бумага была шероховатой, холодной, как лёд. Но в этом холоде он нашёл странное утешение — потому что знал: теперь всё только начинается.

И когда он посмотрел на Громова, в этом взгляде уже не было сомнений. Только осознание: за этой картой — судьба. Его. Пациента. И города, который всегда умел ждать, когда дрогнут те, кто осмелился идти против него.

Мирослав взял карту, и его пальцы скользнули по шероховатой бумаге — словно он трогал не историю болезни, а самую плоть этого города, его память, его боль. Сухой шорох листа казался громче дыхания. Он пробежал глазами по диагонали — короткие строки, почти безжизненные цифры: Омега, 26 лет. Периодонтит. Инфекция. И последнее слово, которое звучало, как приговор: «Удаление».

Всё в этих строках было просто. Сухо. Беспристрастно. Как будто речь шла не о человеке, а о чём-то сломанном, ненужном. Но Мирослав чувствовал за этим — дыхание. Серое, сдавленное дыхание тех, кто всю жизнь знал: тело — это не их, а того, кто решает.

— В обычных условиях, — сказал Громов, не отрывая взгляда, — такой зуб просто вырывают. — Его голос был ровным, но за этим ровным голосом Мирослав слышал другое: предостережение, а может быть — вызов.

Мирослав поднял взгляд. Его собственное лицо, отражающееся в стекле шкафа за спиной Громова, казалось чужим — бледное, с заострившимися чертами. Он не узнал себя в этом лице. Но и отвести глаз не мог.

— Если я окажусь прав, — произнёс он, и голос его был холоден, почти отстранён. — Это изменит всё.

Эти слова прозвучали, как хруст льда под ногами. Мирослав чувствовал, что за ними — пропасть. Потому что «изменить всё» значит бросить вызов самому воздуху, который здесь всегда пахнул страхом и чужой властью.

Громов пожал плечами, и это движение было медленным, как будто он взвешивал каждый жест, каждую складку ткани своего халата. Его глаза оставались тёмными, как окна закрытой больничной палаты, за которыми больше не слышно дыхания.

— Тогда вперёд, — сказал он. — Но не жди, что тебя поддержат.

Эти слова повисли в воздухе, и Мирослав почувствовал, как они вплетаются в его мысли, становятся их частью. Он видел — Громов говорил это без насмешки, но и без надежды. Говорил, как старый охотник, который знает: есть звери, которых лучше не тревожить.

Мирослав сжал карту крепче — и пальцы побелели. Он знал: это не просто медицинский случай. Это суд. Суд, в котором он — и врач, и обвиняемый. Суд, который решит, может ли омега иметь право на голос. На выбор.

«Они ждут, что я проиграю… — слова эти звучали, как гулкий набат в голове. — Они хотят видеть меня упавшим».

Он знал, что все взгляды будут за его спиной. Что в каждом шаге, в каждом вдохе будут искать слабину — ту, что всегда ждут от омеги. Он знал, что этот бой — не про зуб. Это бой за его место здесь. И потому, даже чувствуя, как холод страха стекает по позвоночнику, он не опустил глаз. Потому что если сейчас он уступит — он уступит навсегда.

И в этом холоде, в этом густом, затянутом воздухе, он услышал свой собственный голос. Не громкий — но твёрдый, как шаг на грани.

«Я не дам им этого».

И с этой мыслью он шагнул к двери, карта в руке горела, как пульс — пульс его веры, его упрямства. И в этом шаге — начало всего.

* * *

Мирослав вошёл в