Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

В коридоре — напряжённая тишина. Мирослав чувствовал, как она липнет к коже, как холодный пот. Казалось, каждый взгляд за дверью — это игла, воткнутая в спину. Они все будут изучать его шаги под микроскопом, выискивая в них дрожь, которую он сам едва сдерживал.

«Они ждут моего поражения, — думал он, глядя в глаза пациента. — Ждут, как ждут падения зверя, который не должен был подниматься. Но я не упаду».

В этот миг он чувствовал: тьма за окнами — не просто дождь. Это дыхание города, который всегда готов проглотить тех, кто решает говорить вслух. И всё, что он может — стоять. Говорить. Смотреть прямо в глаза тем, кто не верит.

И даже если в этом взгляде — страх, он не позволит ему стать криком. Потому что если сейчас дрогнет голос — дрогнет всё. А за этим дрожанием — только пустота.

Пациент лежал, глядя то на Карпова, то на Мирослава, и в этом взгляде сквозила не просто неуверенность — это был страх того, кто всю жизнь знал: решение — это не его право. Глаза его были тёмными, влажными, и в них дрожал вопрос: кому принадлежит его тело? И что будет, если он отдаст его в чужие руки — руки, которые могут спасти или сломать?

— Я… — голос его был тихим, как шелест дождя за окном. — Если есть шанс…

Эти слова звучали хрупко, как трещина в стекле, которая растёт, но не даёт свету пробиться сквозь муть. Мирослав слышал их — и вместе с тем слышал, как бьётся его собственное сердце. Каждое биение — как удар о стены, которые всегда были выше его роста.

Карпов прищурился, и в этом взгляде — ледяной насмешливый блеск, который мог убить без ножа. Его голос был медленным, ленивым, но каждый слог звучал, как приговор, вырезанный на глухой стене.

— Решать вам. Но помните, — сказал он, и в этих словах была холодная пустота. — Любые осложнения будут на совести доктора Миргородского.

Пациент вздрогнул. Мирослав видел это. Видел, как сжались его руки на простыне, как стиснулись губы. В этом движении — вся суть их мира: альфа говорит, а омега учится бояться. Но сейчас Мирослав не мог позволить этому бою закончиться страхом.

Он не обернулся к Карпову. Не дал себе даже взглянуть на него. Всё, что было в этом мгновении, — пациент. Его дыхание. Его нерешительность. Его взгляд, в котором — всё, что осталось у него самого.

— Я возьму на себя всю ответственность, — сказал Мирослав спокойно, и каждое слово звучало, будто шёпот подземных вод, которые точат камень. — Вы доверяете мне?

В коридоре — тишина. Даже капли дождя за окном казались медленнее, гуще, словно весь мир замер, чтобы услышать этот ответ. Пациент смотрел ему в глаза — долго, слишком долго, как будто искал в этих глазах не только ответ, но и надежду. И Мирослав знал: он должен выдержать этот взгляд. Потому что если сейчас дрогнет — дрогнет всё, что он защищает.

Наконец пациент кивнул. Медленно, будто этот жест был тяжелее, чем всё его тело.

— Хорошо, — выдохнул он, и этот выдох звучал так, будто он отрезал от себя часть страха. — Давайте попробуем.

Карпов сдвинул брови, и в этом движении — тень, упавшая на всё. Врачи за его спиной переглянулись, и Мирослав почувствовал: каждый их взгляд — как игла в спину. Но он не дрогнул. Он стоял, чувствуя, как собственное тело кажется чужим — будто его голос больше не принадлежит ему, а стал чем-то отдельным, сильным.

«Вот и всё, — подумал он, чувствуя, как внутри всё дрожит, но это дрожь — не от страха, а от осознания. — Первый шаг сделан».

Но за этим шагом — бездна. Бездна чужих слов, чужой воли. И Мирослав знал: в этой бездне он должен будет найти не только голос этого пациента — но и свой собственный. Тот, который ещё может звучать громче чужого молчания.

Глава 105

Операция, от которой зависит все

Мирослав стоял в дверях операционной, и воздух, пропитанный резким запахом антисептиков, казался вязким, липким — как сама тревога, сгустившаяся между стенами. Стены здесь всегда были белыми, слишком белыми, словно в их стерильности прятался не покой, а безмолвное давление, которому некуда деться. Свет ламп, неестественно холодный, выхватывал из полумрака металлический блеск инструментов — этих молчаливых свидетелей каждого решения, каждого поражения.

Ассистенты уже ждали, их движения были точны, взгляды собраны. Но даже в этих взглядах — привычных к напряжению, к боли, к запаху крови — Мирослав читал странную настороженность. Как будто все они знали: сегодня здесь решается не просто судьба пациента. Сегодня здесь решается его собственная судьба — судьба того, кто осмелился пойти против того, что всегда казалось незыблемым.

«Сейчас всё зависит от меня, — думал он, чувствуя, как дрожь проходит по позвоночнику, как холод пота проступает на лбу. — Если я справлюсь — это будет доказательство. Если нет… лучше об этом не думать».

Его собственное дыхание звучало для него слишком громко, отдаваясь гулом в ушах, словно в каждом вдохе звучал отзвук чужих голосов — голосов, которые он не слышал, но всегда знал. Голосов, которые всегда напоминали: ты омега. Твоя роль — подчиняться, а не бороться.

Он сделал шаг вперёд, и скрип подошвы по полу показался ему выстрелом в тишине. Тени медбратьев, тени ассистентов — всё казалось живым, дышащим. И это дыхание было тяжёлым, полным ожидания. Мирослав знал: в этой стерильной, почти священной тишине даже малейшее сомнение может стать оружием против него.

Он подошёл к столу. Холодный металл инструментов блеснул — как напоминание, что любая ошибка режет не только плоть пациента, но и его собственную плоть, его имя, его место здесь. В этих блесках он видел не только отражение своих рук — но и то, как за каждым движением стоят чужие тени: Карпов, главный врач, весь этот город, что дышит над каждым их шагом.

«Я должен быть точен. Я не могу позволить страху говорить за меня», — повторял он, как молитву, но в этой молитве не было бога, только