Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

«Это мой выбор. Мой риск. И я не позволю ему стать чужой ошибкой», — думал он, чувствуя, как страх сжимает горло.

Но это не был страх поражения — это был страх потерять самого себя, в этом свете, в этом воздухе, в этих взглядах, которые прожигали спину.

Он начинал осторожно — остриё инструмента касалось ткани, медленно, точно, будто каждое движение было последним. Он чувствовал под кончиками пальцев хрупкость этого зуба, тонкую грань между плотью и болью. И за этой гранью — ещё одна: грань между ним и тем миром, который всегда шептал ему: «Ты не имеешь права решать».

В голове звучал ровный голос — его собственный, но чужой. Голос, который говорил: «Не дрогни. Здесь нет места ни для альфы, ни для омеги. Есть только ты. И твоя рука».

И он шёл дальше — медленно, ровно, как будто в каждом движении он вытягивал из себя этот страх, выдавливал его с каждым миллиметром очищенного канала. В этой вязкой тишине Мирослав чувствовал, как ломается внутри что-то старое, тяжёлое — и как вместо этого поднимается что-то новое, осторожное и твёрдое.

Он не знал, что будет потом. Но сейчас — он знал: это его бой. И в этой холодной операционной, под этим светом, в котором исчезают тени, он впервые ощущал себя по-настоящему живым.

Мирослав почувствовал, как дрогнула рука ассистента — едва уловимое движение, но в этой напряжённой тишине оно звучало громче любого слова. Кровь — тёмная, густая — вспыхнула под инструментом, как предупреждение, как знак, что мир не подчиняется ничьей воле, даже самой точной руке.

Время, казалось, застыло — мир стал узкой полосой света над операционным полем, а за её краем раскинулся мрак, глухой и вязкий. Ассистенты переглянулись, и в этих взглядах было больше, чем просто тревога: там был страх. Страх того, что случится, если он ошибётся.

— Доктор… кровотечение. Что делать? — голос ассистента дрожал, как лампочка, которую вот-вот затопит тьма.

Мирослав поднял глаза, и воздух вокруг него стал плотнее — казалось, он не дышал, а сопротивлялся каждому вдоху. За пределами поля зрения — Карпов. Карпов стоял спокойно, но Мирослав знал: в каждом его взгляде — капля яда, ожидание, что он сейчас оступится.

— Давление стабильно? — спросил он тихо, ровно, но внутри него шумел океан.

Каждое слово казалось ударом по льду, который трескался под ним, но он не мог позволить себе услышать этот треск.

— Да, но… — ассистент осёкся, взгляд его скользнул по лицу Мирослава, будто ища в нём ответа, которого не должно было быть.

Мирослав глубоко вдохнул, и в этом вдохе — вся тяжесть комнаты, все шёпоты, что звучали за его спиной: «Омега. Слабый. Он не справится». Он чувствовал это — не словами, а кожей, которая казалась тоньше бумаги.

— Обрабатываем гемостатиком, продолжаем работу, — сказал он.

Его голос был спокоен, но в нём горела такая решимость, что даже воздух, казалось, дрогнул.

Он знал: сейчас его судят не только эти люди. Судит сам город, серый и бесконечный, с его глухими переулками и пустыми окнами, в которых не горит свет. Судит сама система, в которой каждый шаг — не просто шаг, а вызов всему, что принято.

Он чувствовал, как в глубине себя поднимается что-то холодное и тяжёлое — не страх, а тень, которая всегда жила внутри. Эта тень шептала: «Ты один. Никто не придёт тебе на помощь».

Но он уже знал: эта тень — его часть. И сегодня он не позволит ей руководить его руками.

«Каждое движение — это вызов. Каждый вдох — это борьба», — думал он. — И даже если мир рушится, я не позволю ему разрушить меня'.

В этот миг Карпов слегка качнул головой, и в его глазах сверкнула искра — искра нетерпения, почти нетерпимой радости. Мирослав видел это. И в этом взгляде было всё: приказ, проклятие, предопределённость.

Но он не дрогнул. Потому что за этой гранью — только мрак. А в этом свете — пусть холодном, пусть беспощадном — была его единственная защита: точность. Решимость. И рука, которая не дрожит, даже если всё внутри кричит.

Мирослав чувствовал, как холодеют пальцы под перчатками — не от страха, а от той хрупкой грани, на которую он ступил. Кровь сочилась тёмной, вязкой лентой — будто сама реальность решила испытать его руку, его решимость. Всё вокруг замерло: шёпоты за спиной стихли, каждый вдох ассистентов становился отдельным ударом сердца в этой напряжённой, почти мистической тишине.

В этом мгновении он вспомнил, как однажды отец — суровый альфа, с глазами цвета стали — сказал ему: «Иногда ты должен остановить кровотечение не только в теле, но и в душе». Мирослав не знал, понял ли он эти слова тогда. Но сейчас, в этом странном полумраке, под тяжёлым светом лампы, он вдруг почувствовал, как эти слова становятся частью его крови, частью каждого движения.

Он не спешил. Каждое его движение было выверено, словно он шёл по тонкому льду, а подо льдом — не вода, а чужой, холодный мрак. Он приложил тампон с гемостатиком — и словно услышал, как сама плоть отзывается ему, как сопротивляется и подчиняется одновременно. Этот момент — он не был просто моментом операции. Это был миг истины, когда сам воздух казался гуще, чем кровь, когда каждый взгляд, каждое слово впечатывалось в его сознание.

Ассистенты переглянулись, и в их взглядах он читал то, что всегда знал: они не верили. Но теперь они ждали — ждали, что он рухнет. Что его руки дрогнут. Но он не дрогнул.

— Давление стабильно? — повторил он, голос твёрдый, будто камень. И даже когда руки ассистента задрожали, его собственные оставались точными, холодными, почти бесстрастными.

— Да, доктор, — ответил ассистент, и в этом «да» было больше веры, чем раньше.

Он работал быстро, словно во сне. В этом сне были только он и этот зуб — тёмный, больной, но всё ещё часть чего-то живого. Он прижимал марлю, менял угол, контролировал каждую каплю крови, каждый вздох. В этот момент он знал: если он потеряет