Последние боги: Пробуждение - Марк Егорчев

не чувствую ни усталости, ни напряжения, ни даже желания снова лечь и закрыть глаза. Всё казалось… правильным. Естественным. Как будто в голове установился точный порядок вещей, и я просто следовал ему.

Из коридора доносились приглушённые голоса. Кто-то негромко обсуждал вчерашний день:

— Двое погибло в океанариуме, плюс этот старик. — А сколько их было в начале? — Вроде шестнадцать. Теперь тринадцать. — Нормально. Потери небольшие.

Я не сразу понял, что они говорят о нас. О Палыче. Хотя, вряд ли бы он оценил такой деловой подход.

И всё равно внутри ничего не шевельнулось.

Я прошёл в умывальную, машинально включил воду, умылся. В зеркале отразилось моё лицо — спокойное, ровное. Ни следа усталости, ни вопросов. Всё как должно быть. Только вот странное ощущение, что я должен быть более офигевшим от происходящего, не проходило. Где тот человек, который бы еще пару дней назад послал бы всё это к чертям и сбежал? Кажется, я его потерял.

Кто-то вошёл следом. Виктор. Он посмотрел на меня, затем молча умылся тоже. Мы ничего не сказали друг другу. Оно и не требовалось.

В казарме кое-кто тихо переговаривался:

— Говорят, что нас теперь точно определят в Гвардию.

— Ну, а куда ещё? Не в рабочие же, с нашими способностями.

— Думаешь, задания будут хуже, чем в океанариуме?

— С чего бы им становиться легче?

Я слушал эти разговоры, но они звучали фоновым шумом, безразлично. Наверное, мне тоже следовало об этом подумать, но я не думал.

Нас позвали через двадцать минут.

— Новобранцы, на выход. Вас ждут тесты. Психологические… — солдат неприятно усмехнулся, явно находя в этом какое-то особое удовольствие. — Посмотрим, из какого вы теста.

Я не задал ни единого вопроса. Как и остальные. Мы просто пошли.

* * *

Нас завели в аудиторию — просторную, но обшарпанную, с длинными рядами старых парт и кафедрой в дальнем конце. У стен стояли несколько бойцов, явно для порядка. В центре, за массивным столом, сидел мужчина лет сорока пяти, сухощавый, с длинными пальцами и беспокойными, нервными глазами. В отличие от Гурова, который излучал спокойствие и уверенность, этот выглядел… суетливым. Его пальцы беспрестанно постукивали по столу, а губы то сжимались в тонкую линию, то расплывались в широкой, неестественной улыбке.

— Проходите, садитесь, — сказал он, не поднимаясь. Его голос был высоким, с лёгкими нотками надрыва. — Давайте без суеты. Вы уже в Гвардии, поздравляю, но прежде чем получить полноправное место, мы должны кое-что проверить. Психологическая оценка — стандартная процедура.

Мы расселись по партам. Я занял место ближе к выходу. Виктор сел рядом. Остальные бойцы расселись, некоторые с явной неохотой, но без возражений.

Я осмотрелся и вдруг заметил Ирину. Она сидела неподалёку, молчаливая, спокойная. На её лице не было ни страха, ни злости, ни чего-то ещё. Просто пустота. Я чувствовал, что должен испытывать к ней хоть какие-то эмоции — злость, отвращение… что угодно. Но внутри было тихо. Видимо, так и должно быть.

— Вызывать буду пофамильно, — продолжил мужчина. — Отвечайте честно, обмана я не люблю.

Он посмотрел в список.

— Ткачёв, вперёд.

Высокий боец с квадратной челюстью встал и подошёл к столу. Черняк подался вперёд, сложив руки перед собой.

— Итак, — сказал он, делая вид, будто читает в бумагах что-то важное. — Как ты относишься к насилию?

Ткачёв нахмурился, но ответил:

— По ситуации.

— А если оно оправдано? — Черняк быстро записал что-то. — Если тебе приказали?

— Тогда выполняю.

— Хорошо… Хорошо. — Он кивнул, записал ещё что-то и посмотрел на него с любопытством. — Что ты испытываешь, когда причиняешь боль другому?

Ткачёв замялся, но, видимо, посчитал, что уклоняться не имеет смысла:

— Если враг — неприятие, но понимаю что иногда вынужден. Если друг — не буду причинять боль.

Черняк тихо хмыкнул, снова что-то записал.

— Ладно. Следующий! Лазарев!

Я встал, чувствуя, как на меня обратились десятки взглядов. Подошёл к столу, сел, сцепив пальцы.

— Садись, — кивнул Черняк, подаваясь ко мне чуть ближе. Он сложил руки перед собой, его длинные пальцы постукивали по столу в нервном ритме. — Ну что, Марк Лазарев, давай побеседуем. Как ты относишься к насилию? Не в целом, а лично ты. Когда в последний раз бил кого-то и не сожалел?

— Оно неизбежно, — ответил я, не задумываясь.

— Хм, интересный ответ, — Черняк наклонил голову, внимательно разглядывая меня, будто изучал редкий образец насекомого. — Знаешь, большинство просто говорит "Если надо — значит надо". Но ты… ты отвечаешь без тени сомнения. Это врождённое или приобретённое? — А если тебе скажут, что можешь делать всё, что угодно? Вплоть до… ну, скажем так, владения людьми? Подчинишься?

Меня это смутило. Что за вопросы?

— Это бред, — ответил я, нахмурившись. — Люди — не вещи.

Это казалось правильным ответом. Но где-то в глубине всё же зародилось странное ощущение.

— Любопытно… — протянул он, покачивая головой, словно услышав что-то редкое и достойное внимания. — Многие на этом вопросе колеблются, начинают юлить. А ты ответил так, будто это очевидная истина. Наверное, ты считаешь себя человеком принципов? — А теперь скажи, если ты спасёшь раненого товарища, но это поставит под угрозу задание — что выберешь?

Я открыл рот, но не знал, что ответить. Должен был сказать, что выберу задание. Но внутри что-то сопротивлялось. Мелькнуло воспоминание о Палыче, о том, как он умирал у меня на руках. Как мне было… больно? Или… нет?

— Если есть возможность спасти товарища и при этом выполнить задание, я выберу оба варианта, — сказал я твёрдо.

Черняк посмотрел мне в глаза, его улыбка стала шире.

— Разумный подход, Марк, — его голос стал тише, почти доверительным. — Но всегда ли удаётся совместить одно с другим? Ты говоришь так, будто мир устроен справедливо. Как часто ты делал правильный выбор — и это приводило к хорошему финалу? — он усмехнулся, записывая что-то в своих бумагах.

Я чувствовал, что должен что-то сказать, но не мог. Его слова словно покрывали сознание морозной коркой, замораживая всё, что могло сопротивляться. Напряжение угасало, эмоции, как пар в холодном воздухе, растворялись, оставляя после себя лишь пустоту. Это было похоже на первый мороз осени, когда листья ещё держатся на ветках, но уже знают, что их время истекает. Я пытался ухватиться за какие-то остатки эмоций, но они рассыпались в ледяной пыли, словно стекло под ударом. В груди было странное ощущение — не боль, не страх, просто пустота, затянувшаяся ледяной плёнкой. Мне было всё равно. Совсем всё равно.

Черняк кивнул и сделал в бумагах ещё одну пометку.

— Следующий! — бросил он, и я встал,