Малахитовый бегемот. Фантастические повести (сборник) - Алексей Константинович Смирнов

Правый глаз Брованова остановился.

- Господину Моторину не позавидуешь. Похоже, наш персонаж приложил его насмерть. Ну, посмотрим! Поди сюда, Егорушка, - протараторил Греммо на ходу, он спешил к пульту. - Только бы не пропустить. Если он заархивировался, то может удрать со слезами, соплями... откашляться, черт побери!

- Сомневаюсь, - буркнул Бороздыня. - Его возможности в упакованном виде ограничены. Перекатиться с места на место он может, но убегать будет в полный рост. Я уверен. В форме архива он беспомощен. Он знает, что мы соберем выделения в пробирку...

- Богу в уши твои слова, - пробормотал Греммо, нетерпеливо щелкая пальцами. Посыпались снимки, Иван Миронович вперился в экран. - Вот он! Егорушка, смотри скорее! Черт побери! Впервые вижу такое!

Бороздыня глянул и замер с разинутым ртом.

- Т2-взвешенное изображение, фронтальная плоскость, - комментировал заведующий. - С подавлением сигнала от жировой ткани. Видишь? Распластался в носу!

Шуб забил своей персоной правый носовой ход. Гонимый давлением, он подобрал ноги. Цилиндр съехал набекрень, правая рука продолжала сжимать трость.

- Что это за полосы? - спросил Бороздыня. - Что такое за ним тянется?

- Скоро выясним! - бодро воскликнул Греммо. - Пора. Идемте, коллега, сейчас я буду его извлекать. Ему может быть больно, а может и комфортно, как скажешь. Есть пожелания?

- Главное, не сломайте ему ничего.

- Это уже как лягут карты...

Иван Миронович полез в отверстие томографа и оттуда захохотал.

- Егорушка! Шляпа! Шляпа его дурацкая показалась!

Поднос, на котором покоился Брованов, медленно выехал наружу. Греммо сползал, вращая задом. Правая ноздря литератора была закупорена фетровой пробкой.

Иван Миронович встал на ноги, отряхнулся, взял пинцет.

- Добро пожаловать, господин Бенкендорф! Или вам больше нравится "Шуб"? Полагаю, под вашими ногами загорелась земля! Сама среда обитания восстала против вас! Пожалуйте на разговор!

Он осторожно ухватил Брованова за нос, у самого корня. Слегка надавил. Тут же выскочила улыбающаяся рожа.

Маленький Бенкендорф зло и весело взирал на Греммо. Физиономия, дополнительно обезображенная пышными бакенбардами, была образчиком глумления. Сиреневый цилиндр сидел криво, бабочка переместилась под ухо, манишка распушилась. Цветок, продетый в петлицу, переломился и торчал уже мертвый. За Бенкендорфом тянулись разноцветные провода и пара лоскутов с нарисованными плюсом и минусом.

- Стой, Иван Миронович! - заорал Бороздыня. - Стой...

- Действуй, Иван Миронович, - пропищал Бенкендорф. - Бороздыня испортит... Он все испортит! Не слушай его.

- Иван Миронович, он заминировал мозги! Он все время только этим и занимался! Это жидкая взрывчатка, он наладил ее производство внутри башки... Его нельзя вынуть. Он неоперабелен. Без него все развалится.

Заведующий топтался, не зная, кого слушать.

- Да это сопли, Егорушка... У носителя насморк.

Шуб улыбнулся.

- Давайте, возьмите меня. И всему конец. - Он оглянулся и приказал покинутым нервам: - Тихо там! Построиться, канальи! - Перевел взгляд на Бороздыню, пискнул: - Мне нужен вертолет. И денег побольше.

- Держи карман шире, - ухмыльнулся Греммо.

17

Брованов вел Олтын-Айгуль в поводу. Та важно выступала рядом, цокая наманикюренными копытцами. Молчаливый молодой человек, некогда набившийся в спутники, ненадолго заговорил и сообщил Брованову, что Олтын-Айгуль - его собственная душа, женская половина. Примешивалось Дерево Цвет, но Брованов не понимал его смысла. Припоминалась волна, которая обогнула земной шар и замкнула годовое кольцо.

Олтын-Айгуль стояла на пригорке, в тени лиственниц. Она стала прежней, как будто никогда не оборачивалась четвероногой. Вокруг было тихо и мирно, в каменной чаше журчал небольшой фонтан для влюбленных. Здесь исполнялись желания.

- Я загадала, - Олтын-Айгуль кивнула на маленькую драгоценную шкатулку, которую омывали бесшумные струи. - Внутри лежит ключ. Ты примешь участие в Дереве. Листья облетят, ветка засохнет, но память останется. Листья - это наши воплощения, ветви - бессмертные души. Ты прибавишься свежим слоем.

Она описала пальцем круг. Встала на цыпочки, обняла Брованова за шею. Легко оттолкнула, полилась щемящая музыка. Олтын-Айгуль бездумно смотрела через очки, перебирала копытцами.

Брованов сошел с пригорка.

Невдалеке приплясывала тень Бенкендорфа - в красной рубахе. Палач и жандарм заслуживал немедленного изгнания. Брованов простерся над обществом, превратившись в потолок залы, а потом и в самый особняк. Участники семинара пришли в исступление. Блок держал на руках Клода Моторина, чья голова безжизненно свисала. Фанни Гусьмо заливалась слезами. Ипполитова забилась в темный угол и взрыкивала оттуда, Нелли Одинцова собирала разлетевшиеся листы дрожащими руками. Особняк сотрясался, атмосферное давление достигло невыносимого значения.

Осип Олифант катался по полу и жалобно трубил. Его туша покрылась трупными пятнами, видными среди разъехавшегося белья.

Остальные, за исключением Рисберга, взялись за руки - Очаков, Блудников, Бодунцев, Фарид Мулат, Кохельбеккер и Макинтош. Полные решимости, они скандировали:

- Вон! Вон! Вон!

- Это он отравил колодец! Он пустил инвалида гусиным шагом!..

- Долой! - тявкнул Блок.

Рисберг, всеми забытый, стоял в стороне и не знал, что делать со своим динамитом.

- Свобода! Свобода!

Брованов, преобразившийся в особняк и сотрясаемый ознобом, на миг усомнился в этой публике. Они чего-то не знали. Они искажали и извращали картину мира. Слава богу, Брованов принял их под крыло, направлял и опекал.

Стены треснули, из разломов хлынула кровь.

Музыка продолжалась. Плавная, тихая, печальная, она плохо сочеталась с общим ажиотажем. Но это и обнадеживало, так как значило, что происходящее записано в партитуре.

- Свобода! Дерево Цвет! Дерево Цвет!

Олифант нашел в себе силы сочувственно прогудеть:

- Дерево Цвет!

Из угла кашляла Ипполитова, заклинание Дерева вылетало с мокротой.

- Пожалуйте на выход, голубчик, - пригласил Греммо и сомкнул пинцет. Он потянул Бенкендорфа из ноздри, и тот принялся истошно визжать. Провода и лоскуты натянулись, как струны гитары. Гитара сорвалась со стены, упала, раскололась надвое, вляпалась бантом в кровавую лужу.

Бороздыня запрыгал вокруг аппарата, повторяя:

- Нельзя! Нельзя его убирать! Без него все обрушится!

Он не смел помешать Ивану Мироновичу, помня про титановый стержень.

Греммо был так захвачен операцией, что ничего не видел и не слышал - помимо Бенкендорфа, бившегося в тисках. Цилиндр, размерами меньше наперстка, слетел и укатился. Протесты достигли высочайших частот и превратились в монотонный комариный писк.

- Жидкая взрывчатка, вы не знаете, что это такое, - прорычал Бороздыня, вдруг отчаявшийся и вздумавший оттолкнуть Ивана Мироновича.

Греммо, не отпуская добычи, ударил его в глаз, и тучный паникер растянулся на кафельном полу.

- Не мешай мне, Егорушка, удалять инородное тело. Иначе я тебя вставлю в пищевую цепочку.

- Бомба...