Млечный Путь, 21 век, No 2(51), 2025 - Владимир Анатольевич Моисеев

- Пойдем-ка в кладовую. Покажу тебе кое-что.

Я иду за ней, так и не сняв валенки. До кладовой идти по коридору, там холодно, но мать почему-то плетется в вязаных носках.

- Вот смотри, эти две полки - сушеная рыба. Здесь мука, но ты ее береги, отец ее с трудом добыл. Вон там мешок с сухарями висит, чтобы мыши не достали. Вон там мешочки с лечебным мхом-вьюшкой.

Мать говорит, рукой машет, а на руках варежки у нее. Почему? Валенки надеть забыла, а варежки нет ...

- Ма, зачем мне это знать? Продукты - это твое дело, разве нет?

Мать втягивает голову в плечи.

- Никогда не знаешь, когда станешь хозяйкой в семье, - бормочет.

- Ма, что случилось?

Мать выглядит виноватой и испуганной, а потому пугаюсь и я. Но теперь уже мне так страшно, что слова застывают на языке, не произнесенные вслух.

- ... продержитесь, - доносится до меня ее голос сквозь туман страха в голове.

Продержитесь? В каком смысле? Что она имеет в виду?

Я плетусь за матерью в комнату, замечая, как неуверенно она идет, опираясь о стенку в коридоре рукой в варежке. Отец лежит на полу у печки, тоже в варежках, спит что ли? Малыши уснули уже давно, они на печке, пригрелись в тепле.

Мать садится рядом с отцом и начинает тихонько всхлипывать, а я от ужаса бегу к своей постели в углу и забираюсь под одеяло. Кукла, спаси.

- Слышишь, - шепчу кукле. - Самые первые признаки мертвой язвы, они на руках.

- Тихо, тихо, - отвечает мне голос в голове. - Помнишь, мы с тобой говорили - самое большое зло - оно от страха. Кроме того, ты не одна. У тебя есть я.

Меня начинает трясти от слез. Шептать я больше не могу, потому отчаянно кричу ей у себя в голове.

- Мать же не велела отцу охотиться на коз. Говорила, обойдемся рыбой. Ходили же слухи об эпидемии, так почему отец не послушался, почему притащил тогда эту козу?

- Успокойся, - кукла говорит строго и спокойно. - Теперь уже ничего не изменить. Обними меня.

- Я не хочу, чтобы они ушли, как бабушка и дедушка. Не хочу, чтобы они отдали себя ледяной пустыне.

- Есть вещи, которые ни ты, ни они не можете изменить. Только им решать, хотят они остаться и заразить детей, или уйти. Обними меня и успокойся.

Я вцепляюсь в куклу еще сильнее, зарываюсь в нее лицом, позволяю ей обхватить свою голову руками. Потом вдруг вспоминаю, кто она такая, но уже слишком поздно. Кукла уже сделала что-то, отчего я больше не хочу шевелиться и поддаюсь полусну. Но и в полусне я вижу мамины руки в варежках, а потому заставляю себя уплыть в память о запретном. Если буду думать о запретном, хотя бы мысли о мертвой язве уйдут.

Я и сплю, и не сплю. Вижу пещеру. Вижу, как огонек моей свечи высвечивает пузырьки в сосульке у входа. Пузырьки такие красивые, но среди них притаилось что-то белое. Маленькая мышь вмерзла в лед? Нет, это что-то круглое и слегка продолговатое как яйцо, пушистое.

День тогда был тяжелый, руки совсем онемели от холода и работы с углем, но я все-таки вытащила из саней топорик и отрубила от сосульки часть с пузырьками и яйцом. А дома бросила сосульку под кровать. Наутро яйцо лежало в луже под кроватью, размером в половину моего мизинца, шершавое, как будто запелёнатый шерстяными нитками камушек. Нет, не камушек. Внутри что-то шевелилось. В памяти всплыло слово "кокон", я бросилась к своей книжке со сказками и нашла ту, в которой были насекомые. Да, я не ошиблась. Это они плели коконы в незапамятные времена. А еще они умели летать, жалить, а иногда маскироваться под разные предметы, например листья, ветки или даже друг под друга.

К вечеру из кокона вылезло черное существо с выпуклыми глазами, которое смотрело на меня, подрагивая странными конечностями, как будто прижатыми к груди. Существо было маленьким, но таким устрашающе-отвратительным, что я замахнулась на него книгой.

Существо словно что-то сообразило и стало лихорадочно забиваться в щель между половицами. И все-таки оно было слишком большим, чтобы там уместиться. Оно шелестело задними лапками о старое дерево, пыталось спрятаться, но не могло. Не знаю, чего мне стоило не раздавить его. Не знаю, почему я этого не сделала. Сжав зубы, я спустила на пол кусочек одеяла с кровати, чтобы прикрыть существо от случайного взгляда родителей, забралась на печь к младшим братьям, сказавшись больной, и провалилась в сон. Уснуть на кровати, под которым копошилось насекомое, я бы не смогла.

Сон затягивает меня окончательно, как и тогда, в ту ночь. Я лечу в черный тоннель, полный воды, и мимо меня летят пузырьки воздуха. Я кутаюсь в одеяло, которое становится моим коконом. Он сохранит мою жизнь и мое тепло, пока меня не разбудит рука времени.

А потом просыпаюсь от ужаса. Неужели уже утро, и никто не добавил уголь в печь? Ей нельзя остывать. На полу нет привычного оранжевого луча из-за печной дверцы. Значит, тепло вот-вот умрет. Вот растяпа отец, дрыхнет, позабыв обо всем, как всегда. Бросаюсь к печке и кормлю ее углем, пока не занимается огонь. С облегчением закрываю дверцу и смотрю в щель на трепещущее пламя. В окне тьма сменилась темно-серым, на печке зашевелились братья.

Я люблю самое раннее утро, когда мама выбирается из постели и начинает тихо-тихо снимать с полок и ставить на стол миски. Потом начинает тихонько постукивать ее нож. В котелке начинает булькать вода, свет мертвой звезды из темно-серого становится серым, а на полу под печкой пляшет веселый оранжевый зайчик.

Я люблю в такие моменты забираться к родителям в постель, в самые ноги отцу, и смотреть, как мама хлопочет по дому. Я и сейчас так делаю, но под одеялом холодно, будто всю ночь там никто не спал.

Я соскакиваю с постели и бегу к двери. Ни у двери, ни в сенях обуви родителей нет. Выскакиваю на снег, но не вижу ни их, ни их следов у порога. Холод сжимает меня в кулаке так, что становится трудно дышать. Скоро самый холодный месяц года.

У теплой печки я начинаю давиться слезами. Громко плакать нельзя,