Муля, не нервируй… Книга 5 - А. Фонд

и сразу трёхкомнатную квартиру в Москве дали. Вон сосед мой, по коммуналке, Орфей Жасминов, оперный певец, между прочим, а вместо отдельной жилплощади, ему чуланчик через проходную комнату у чужих людей дали. И ничего, живёт. А у вас отдельная комната. Не проходная. В общежитии есть вода, канализация, кухня. Что ещё надо?

— Тесно, — вздохнула Надежда.

— А вот такой вопрос вам, Надежда, — сказал я, — если бы у вас была большая комната, вы бы не разводились с Мишей?

— Ну если бы он не пил… — задумалась Надежда.

— Хорошо, если бы ещё и не пил, — кивнул я.

— Ну тогда я бы не разводилась, — твёрдо сказала Надежда, избегая смотреть на Михаила, который прямо весь засиял.

— Тогда давайте договоримся с вами ещё и так, — предложил я, — вы всё равно завтра заберёте заявление в ЗАГС. Миша потом поедет в Югославию на съемки. Но вас же будут проверять, правильно?

Надежда вздохнула.

— Поэтому я предлагаю, чтобы вы пустили Мишу пока пожить к себе в комнату. Временно и формально! — добавил я, видя, как вскинулась Надежда, — чтобы комиссия увидела. Он пить больше не будет. Я понимаю, что тесно. Но сейчас я жду, когда у меня в квартире сделают ремонт. Когда я перееду, а это будет примерно в течение месяца, может быть раньше или чуть позже. А моя комната в коммуналке останется. И я передам её Мише. Вам там будет нормально жить. И Леночку к себе заберёте. Там, в соседней комнате у нас, Колька жил, ему четыре или пять лет, я точно не помню, так он по коридору на велосипеде катался. Кухня у нас большая. Ванная отдельная. Две плиты. Соседи хорошие, дружные. Да Миша их всех хорошо знает. И опять же, это тоже всё временно. Там вы поживёте пусть год или два. Пусть даже три. А затем, когда «Зауряд-врач» выстрелит — стопроцентно Мише дадут отдельную комфортабельную квартиру. А если вы не прошляпите это время и у Леночки появится братик — то может даже и трёхкомнатную.

Михаил и Надежда тихо смотрели друг на друга.

Я сказал «до свидания» и бесшумно вышел из комнаты. Кажется, мой уход даже не заметили…

Если я надеялся поспать — то зря.

Потому что, как оказалось, в моей комнате за столом сидела Валентина. И, размазывая слёзы и сопли, пила чай. Над ней курицей-наседкой хлопотала Дуся:

— Возьми ещё кусочек кексика, Валюша, — и Дуся пододвинула ближе к ней огромное блюдо, на котором ароматно пахли свежеиспечённые кексы.

— Нет, не хочу я кексика… — рыдая, Валентина отодвинула блюдо с кексами подальше.

— Ну один хотя бы…

— Не хочу!

— Что случилось? — я вошёл, остановился у двери, посмотрел на эту картину: одна плачет, другая утешает, а я стою как столб и понимаю, что сейчас начнётся женская слезливая драма, от которой мне не уйти.

— Что случилось? — повторил я уже строже.

— Я такая дура, Муля… — начала всхлипывать Валентина.

— Поговори с ней, Муля, — с облегчением сказала Дуся, и торопливо слиняла на кухню. Хитрая. Сама сбежала, а меня бросила наедине с рыдающей женщиной.

Больше всего я не люблю в женщинах — это слезы. Тогда они из меня могут верёвки вить, делать что угодно. Только бы перестали плакать.

Тем временем Валентина высморкалась в большой платок и посмотрела на меня заплаканными несчастными глазами.

— Рассказывай, Валя, — велел я. — Что опять стряслось?

Она вздохнула, в последний раз всхлипнула и заговорила:

— Ты понимаешь, Муля… Я столько всего начудила… Столько ошибок наделала… Я опозорила себя, разрушила свою репутацию… Я опозорила родителей… Моему отцу на партийном собрании сегодня сделали замечательные… За недостаточное воспитание дочери…

— Уже и туда дошло? — удивился я. — быстро они. Интересно, кто стукнул?

— А ведь я всего лишь хотела… хотела… — она зарыдала снова.

Я постучал чайной ложечкой по чашке, привлекая её внимание:

— Подожди, Валентина. Не надо сейчас рыданий. Сформулируй, пожалуйста, что ты хочешь? Какой сама видишь выход из этой ситуации?

Я сел напротив. Посмотрел на нее. Она — на меня. Слёзы катились, но уже не так бурно. Где-то за стеной хлопнула дверь, сквозняк прошуршал по полу. Тишина стала гуще.

— Н-не з-зна-а-аю-у-уу… — зарыдала она вдруг опять.

— Знаешь, Валентина! Прекрасно знаешь! — рявкнул я (из-за недосыпа и всех этих разговоров, был я сильно нетолерантный). — Если ты пришла тут слёзы лить — то это к Дусе или к Музе. Они и порыдают за компанию, и пожалеют! А я тупо спать хочу. Так что давай, решай сама…

— Помоги мне найти выход… — всхлипнула она, торопливо уничтожая следы слёз.

— Вот так-то лучше, — проворчал я, — выход простой. Прекрати быть трусихой! Это недостойно советского человека!

— Я не трусиха!

— Трусиха! Иначе зачем ты постоянно убегаешь от проблем, вместо того, чтобы взглянуть им в глаза.

— Я просто не знаю, как это сделать, — прошептала Валентина и густо покраснела.

— Иди домой. Сядь напротив родителей — перед папой и мамой. И скажи: «дорогие родители. Я была не права. Я хотела, чтобы вы считали меня взрослой. И мне казалось, что, если я буду делать все вот эти вещи, вы поймёте, что я выросла. Но на самом деле мне просто хотелось, чтобы вы гордились мной и восхищались. К сожалению, у меня не вышло. И мне очень жаль, что так всё получилось. Извините меня».

— Это очень трудно… — перепугалась Валентина.

— Знаешь, Валя, — сказал я, — жизнь вообще штука жестокая. Особенно, когда ты женщина, и особенно, когда ты хочешь быть свободной. Тебя всегда будут осуждать. За всё. За то, что плачешь. За то, что не плачешь. За то, что любишь. Из-за того, что перестала любить. Но ты не дура. Ты просто человек. И если ты ошиблась — значит, ты живёшь. А кто не ошибается, тот ничего и не делает.

Она посмотрела на меня. Глаза были всё ещё мокрыми, но уже не пустыми. В них просыпалась надежда.

— Спасибо, Муля, — прошептала она.

А я только пожал плечами:

— Не благодари. Просто знай: завтра новый день. И ты можешь начать его с чистого листа. А твои родители тебя любить будут всегда. Что бы ты не чудила. И