Беглый в Варшаве 2 - Азк

Инка, ты подружкам хоть позвони сперва, а то явишься как снег на голову, — сказала мать, вытирая руки полотенцем. — И не задерживайся. После обеда, чтоб дома была, ты же помнишь?

— Мам, ну что ты как в школе, — засмеялась Инна. — Мы же просто походим, поболтаем.

— Вот именно, поболтаете, и забудете про часы.

— Ну уж нет, — поцеловала мать в щеку. — К пяти буду, может, даже раньше.

Повернувшись ко мне, Инна внимательно посмотрела, потом спросила:

— А ты?

— Есть одно дельце. Нужно встретиться с Исааком. Созвонились, ждёт.

— В магазине?

— А где ж ещё. Только, если не вернусь к обеду, не пугайтесь. Там может затянуться.

— Хорошо. Только потом позвони. Мы, может, в магазин пойдём, я тебе ещё рубашку хотела купить…

Пожелав друг другу хорошего дня, вышли на улицу, и разбежались в разные стороны. Инна, к трамваю, я решил немного пройтись пешком, до троллейбуса. Зато потом без пересадок. Протиснувшись внутрь, устроился у окна. Минск плыл мимо: газетные киоски, шагающие студенты, бодрые пенсионеры у входа в аптеку, военный, курящий на перекрёстке, — всё казалось знакомым, своим, но с налётом какой-то чужеродности. Поездка на общественном транспорте заняла чуть больше двадцати минут.

Во дворике магазина, с видом на гаражи, было тихо. Ворота оказались приоткрыты, знакомый силуэт Исаака маячил у скамейки, рядом дымила пепельница до конца непогашенной сигаретой. Он поднялся навстречу, обнял и хлопнул меня по плечу.

— Ну здравствуй, шляхтич. Не забыл, как по-нашему чай пить?

— Если ты всё ещё кладёшь туда по пять ложек на чашку, то это забудется только после инсульта.

— Так и пью, правда посуда литровая— засмеялся он, махнул рукой. — Проходи. Устроимся. Поговорить надо.

На столе, в кабинете стоял японский термос, рядом три бутерброда с солёной красной рыбой, банка с вареньем и блокнот с заметками. В углу — радиоприёмник, вполголоса вещающий про союзные новости.

— Давно не виделись, — начал он, подливая чай в кружки. — Всё бегаем, всё боремся…

— Было за что, ты ж знаешь. Польша — не самый спокойный курорт в этом году.

— А теперь что? Тишина? Или буря набирает силы?

— Пока затишье. Но, как бы сказать… думаю не надолго…

— Хм…Даже так? — Исаак прищурился. — Неожиданно…

— А что ты хочешь, маслеца-то подливают, что бы совсем не потухло, а за всем не уследишь. Тем более, что мы с Инной уезжаем…

— Далеко?

— Очень. Куба.

— Вах… Вот так номер. И ты везешь с собой Инну?

— По-другому никак. Там именно на двоих работа.

— А по сердцу ей тропики?

— Пока не знает, но согласилась. Причем сразу, можно сказать мгновенно.

— Влюблена девушка, это сразу видно.

— Оба.

Он помолчал, откинулся на спинку стула.

— У меня к тебе дельце.

— И что тебе надо?

— Ты ведь умеешь добывать то, чего нет.

— Например?

— Доллары.

— Рубли там не в ходу?

— Ты читаешь мысли.

— Нет. Просто сам бы так подумал. Куба, она ведь не как Германия. Там нет ничего, кроме духа.

Посмотрел в окно, потом снова на меня.

— Приезжай вечером, будет тебе твой мешок чудес.

— Вечером у нас важное мероприятие, давай завтра к поезду?

— Договорились. Передай Инне привет. И если будет возможность — напиши. С Кубы. Я все письма храню.

Мы обнялись. Он остался у стола, а я двинулся к остановке. Солнце уже пробилось сквозь облака, и майский Минск вдруг показался не серым, а светлым. На душе было спокойно. Всё шло по плану.

* * *

Вернувшись домой ближе к трем часам дня, я застал дома оживленную суету. Инна и ее мама перебирали платья в шкафу, а на кровати лежали разложенные украшения и туфли на небольшом каблуке.

— Костя! — Инна обернулась ко мне с сияющими глазами. — Представляешь, какая новость! Маме дали роль в спектакле!

— Какую роль? — я подошел ближе, заинтересованно глядя на Раису Аркадьевну, которая смущенно поправляла волосы.

— В «Стеклянном зверинце» Теннесси Уильямса, — тихо сказала она. — Аманду Уингфилд. Это… это моя мечта, Костенька. Столько лет я мечтала сыграть эту роль.

Я даже невольно присвистнул. Амаду Уингфилд — одна из сложнейших ролей в современной драматургии. Мать семейства, живущая воспоминаниями о своей блестящей молодости, пытающаяся устроить судьбу своей хромой дочери Лоры.

— И когда премьера? — спросил я.

— Сегодня вечером! — воскликнула Инна. — Представляешь? Мама три года готовилась к этой роли, когда была… когда болела. А теперь главного режиссера театра им. Янки Купалы осенило, и он решил поставить этот спектакль именно с мамой в главной роли!

Раиса Аркадьевна покраснела:

— Дети, это такое счастье… Я думала, что никогда больше не выйду на сцену. А сейчас… — она не договорила, ее глаза заблестели от слез.

— Мам, не плачь, — Инна обняла ее. — Это же радость! Костя, мы все идем в театр! У мамы есть билеты для нас.

— Конечно идем, — я улыбнулся. — Это же историческое событие.

Раиса Аркадьевна волновалась так, что руки у нее дрожали, когда она пыталась застегнуть пуговицы на лучшем платье — темно-синем, с белым воротничком. Инна помогала ей с прической, я сидел в кресле и наблюдал за этой трогательной суетой.

— Костенька, — обратилась ко мне мама Инны, — а вдруг я забуду текст? Или упаду с коляски?

— В спектакле же Амада не встает с коляски? — уточнил я.

— Нет, режиссер решил, что весь спектакль она проводит в инвалидном кресле. Это подчеркивает ее беспомощность, замкнутость в собственных воспоминаниях.

— Тогда не упадете, — засмеялся я. — А текст не забудите, у вас же прекрасная память.

* * *

К семи вечера мы были уже у театра им. Янки Купалы. Здание выглядело празднично — горели все огни, у входа толпились зрители. Я помог Раисе Аркадьевне выйти из такси, она опиралась на мою руку, но шла твердо, с достоинством.

— Нервничаешь? — тихо спросила у мамы, Инна.

— Конечно. Но это хороший вид нервозности, — ответила мать. — Как перед экзаменом, который ты точно сдашь.

Мы проводили ее к служебному входу, где уже ждал помощник режиссера — молодой человек в очках и с блокнотом.

— Раиса Аркадьевна! Наконец-то! Проходите скорее, гример уже