Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

Она улыбается и думает про себя, что эта улыбка ничем не хуже тех, что обычно появляются у нее на лице. Она не задумывается о том, почему ее фальшивые улыбки выглядят так же, как настоящие.

– Ух ты. Похоже, нам просто повезло. Приятно познакомиться, Элисон.

– И мне тоже, – нехотя отвечает Элисон, пользуясь моментом знакомства, чтобы снова взять Роджера под руку, еще более явно обозначая свои притязания. – Мне кажется, я в первый раз встречаю человека с именем «Доджер».

– Мой папа преподает историю Америки, – говорит Доджер, отточенным движением пожимая плечами, – она делает так всякий раз, когда люди говорят что-то про ее имя, а она не знает, что им ответить. История Америки ни при чем: таково было условие удочерения, выдвинутое ее биологической матерью, которую она никогда не видела и вообще редко ей интересовалась. Эта женщина подарила ей жизнь и отказалась от нее, а Доджер считает, что отказаться от нее можно только один раз.

И Роджер уже это сделал.

Она выпрямляется, все еще продолжая улыбаться отработанной фальшивой улыбкой.

– Рада была тебя видеть, Роджер. Надеюсь, вам понравилась игра и вам дадут кучу зачетных баллов. У меня через час следующая партия, так что я лучше пойду готовиться.

Роджер беспомощно смотрит, как она разворачивается и уходит – напряженная, с высоко поднятой головой. Он понимает, что снова теряет ее, но не знает, как ее остановить. Он не может ничего сказать вслух, пока рядом Элисон: в лучшем случае он прослывет ненормальным, а в худшем – этаким стремным бывшим. Ни того ни другого он не хочет.

Но еще он не хочет, чтобы Доджер ушла.

Поэтому он закрывает глаза и нащупывает в темноте дверь, которую не искал долгие годы, дверь, которую он запретил себе искать, когда его семья оказалась под угрозой. Но теперь ему уже не девять, а четырнадцать; он гораздо больше знает о том, как устроен мир, он много читал о законах усыновления и о контрактах, потому что усыновление – это часть его жизни, и ему хотелось ее понимать. Какой бы контракт ни подписали его родители, ни один суд в мире не может его у них забрать, если все его преступление состоит в том, что он с кем-то поговорил, особенно если этот кто-то стоит прямо перед ним. Она настоящая – реально, взаправду настоящая, и значит, оттого что он с ней говорит, он не становится сумасшедшим, а если он не сумасшедший, нет ничего плохого в том, чтобы признать ее существование.

Он «стучится». Она не открывает. Она не позволяет ему войти. И поэтому он ломится изо всех сил. Пытается силой пробить себе путь.

Может, дело в квантовой запутанности, а может, и нет, но под настойчивыми ударами его мысленных рук дверь поддается, и мир окрашивается в яркие цвета, и он видит арену снизу. Угол зрения Доджер раздражающе неправильный. У него начинает кружиться голова. Если бы контакт не прерывался, он бы привык к такой перспективе, как раньше привыкал видеть мир с большей высоты – когда они были маленькими и выше была она.

(И еще он ужасный, неизлечимый дальтоник. Когда был младше, он этого не понимал, и, возможно, никогда и не понял бы, если бы не то, что она дальтоником не была: когда он смотрит ее глазами, он видит тысячи оттенков, которых обычно нет в его жизни, и он немного обижается на нее за то, что ей досталось столько цветов, а ему нет, хотя он жадно бросается сопоставлять эти цвета с их академическими названиями, которые раньше были только идеями, никак не привязанными к реальному миру.)

– Пожалуйста, не уходи, – шепчет он как можно мягче, и его голос звучит у нее в голове так же громко и ясно, как раньше.

Доджер спотыкается, но не падает: шок нарушает координацию, но ей удается справиться. Она останавливается и, продолжая стоять спиной к зрителям, спрашивает:

– Почему это? Ты же ушел. Теперь моя очередь.

– Потому что мне очень жаль, я не должен был так поступать, и, пожалуйста… Не уходи.

– Мне нужно идти. Мне скоро снова играть. Мы в одном часовом поясе; выходи на связь в девять.

И она уходит, на этот раз быстрым шагом, как будто опасается, что кто-то попытается ее догнать.

Роджер не хочет быть тем, от кого нужно убегать. Он отступает, открывает глаза и с привычной высоты смотрит, как она исчезает за дверью в задней части арены. Элисон тянет его за руку. Он поворачивается и по ее взгляду понимает, что их отношения изменились: появление другой девушки заставило Элисон посмотреть на него так, как он смотрел на нее уже целую вечность. Часть его ликует. Другая часть растеряна и смущена: он не знает, как справиться с той бешеной скоростью, с которой меняется все вокруг.

– Хочешь газировку? – спрашивает он, и в награду на ее лице расцветает улыбка, и быть может, в конце концов все не так уж и сложно.

Доджер в этот день играет еще три партии и выигрывает все три, хотя две победы даются не так просто, и ей это не нравится; после третьей партии, когда она собирает вещи, к ней подходит организатор – поблагодарить за то, что она вспомнила о зрителях и сделала игру интереснее. Доджер, перед которой после каждого хода соперника расстилаются математические вероятности, а в голове каждый раз, когда она берет пешку, будто разворачивается карта, ничего не отвечает. Она не может играться с соперниками, как просят организаторы, и не может отвлекаться во время каждой партии; и то и другое было бы несправедливо по отношению и к ней самой, и к тем, с кем она играет. Когда она садится за стол, ей нужно быть уверенной, что люди, которым она бросает вызов, будут сражаться изо всех сил. Иначе это было бы просто жестоко.

(Это ее первый шахматный турнир. Она участвует в нем ради зачета в колледже и еще потому, что папа пообещал, что, если она в этом семестре сделает что-нибудь вне учебной программы, он разрешит ей прослушать один из курсов профессора Вернона. Она обожает профессора Вернона. Он стал ее наставником, и она думает, что переживала бы потерю Роджера куда тяжелее, если бы не возможность обратиться за поддержкой к профессору Вернону. Но также это ее последний турнир. Она могла бы стать любимицей публики, людям такое нравится – маленькая девочка, которая