Слезы небожителей - Эйси Джей Миллс

Ознакомительный фрагменткруглых глаз казался наивнее оленя, выпущенного прямо перед охотой. Особое очарование ему придавали каштаново-рыжие кудри, выглядывающие из-под шляпы. Была у Шеффера и плохая привычка: когда он нервничал, то неосознанно прикусывал кожу на костяшке указательного пальца, о чем свидетельствовал старый маленький шрам. Видимо, эта привычка осталась у него с детства. Впрочем, инспектор всегда пытался ее контролировать, чтобы не выставить себя в дурном свете.

Кэб остановился у обочины, и инспектор взглянул на часы. Леон лишь мельком подметил на них время, прежде чем тот захлопнул крышку и спрятал в нагрудном кармане. Двенадцать ночи – если он явится в такое время в пансион, то немедленно получит нагоняй. А мадам Тулле, стало быть, уже уведомлена.

И Леон не ошибся: когда он выпрыгнул из кэба, у ворот его ждала высокая худая женщина. Судя по платью, в котором мадам была с самого утра, спать она не ложилась, но после полученного уведомления упорно ждала появления инспектора и, как только услышала шум колес, вышла к воротам, накинув лишь вязаный платок на плечи. Ее суровый вид не внушал ничего хорошего, Леон предчувствовал, как сильно его отходят палкой по хребту и рукам за такую выходку.

– Доброй ночи, господин инспектор, – любезно поприветствовала она с легким французским акцентом. Ее холодный взгляд метнулся к Леону, а потом снова вернулся к Шефферу: – Мне, право, неловко, но примите мои извинения. Обычно наши воспитанники чтят закон.

– Я никогда в этом не сомневался, мадам. Леон – сложный ребенок, он все еще тяжело переживает утрату родителей, и я попрошу вас не быть слишком строгой к нему, когда будете наказывать. Во время нашей поездки мне удалось провести с ним беседу, и будем надеяться, что он прислушается к моим словам.

Леон удивленно вскинул брови. За всю их поездку Шеффер ни разу не попытался заговорить о безнравственности его поступка, стало быть, понимал, что слова не возымеют эффекта, но все равно сказал управляющей, что беседа состоялась.

Мадам Тулле лишь кивнула с учтивой улыбкой, но даже так в свете уличных фонарей стало заметно, как лицо напряглось, а впалые щеки еще больше втянулись, придавая его выражению мрачность.

Наличие констебля и инспектора у ворот уже портило настроение, а разговор с ними уничтожал его напрочь, поэтому, вежливо откланявшись, она быстро спровадила их прочь. Когда те скрылись за поворотом, она схватила Леона за локоть и потащила внутрь, словно нашкодившего котенка.

Мадам втолкнула воспитанника внутрь чуть ли не силой и захлопнула белую одностворчатую дверь, закрыв замок и повесив цепочку, а следом развернулась и с размаху влепила Леону пощечину. Рука у нее, стоило признать, была тяжелой. Леон хоть и не был уже мальчишкой, но пошатнулся от удара, едва сдержав возглас за сжатыми губами. Стоит ему вскрикнуть, как мадам еще сильнее огреет за то, что своими воплями будит других воспитанников в столь поздний час.

– Никчемный мальчишка! – выругалась эта импозантная женщина и раздраженно вскинула руки. – Сколько еще ты собираешься портить всем нервы? Давно на улице не оказывался, неблагодарный? Леди Аверлин любезно приютила тебя, а ты подался в воры? О боже, за что нам такое несчастье!

– Я сожалею о произошедшем и более не сделаю ничего подобного. Но, право, я не вор, я не посмел ничего украсть, лишь взглянул на старые записи.

– Замолчи! – вскрикнула она. – Уже тот факт, что ты снова влез к уважаемому мистеру Ван’Адлеру, ставит под сомнение правдивость твоих слов. Мне стоило бы сообщить хозяйке и выставить тебя за дверь, но лишь из беспокойства о ее здоровье я не стану этого делать. Но и без наказания тебя не отпущу, может, хотя бы это научит тебя не совершать столь опрометчивых поступков. Руки!

Леон понимал, что за наказание последует дальше, и молча подал руки ладонями вверх. Он не чувствовал вины за содеянное, но знал, что должен подчиниться. Мадам Тулле довольно приподняла подбородок. Ей нравилось, что тот не пытался ей перечить. Управляющая подошла к тумбе, что стояла у входной двери, и достала из ящика тонкую указку, которую использовала вместо розги. Иногда Леону казалось, что она хранила их по всему пансиону, так как могла достать из любого ящика в особняке.

Мадам подошла и без предупреждения ударила по ладоням. Боль была обжигающей, оставляющей после себя багряную полоску на мягкой белой коже. Наказуемый только успел сжать губы и закрыть глаза, на которых замерли мокрые блики. Но мадам чтила порядок и регламент, где были четко прописаны все наказания в зависимости от степени тяжести провинности. Случай Леона, конечно, был неоднозначным, но она примерно прикинула, сколько тот заслужил.

Считать тот прекратил уже после десяти. Его руки были исполосованы не хуже, чем шерсть у тигра, а когда мадам посчитала, что с ладоней достаточно, то перешла к более мягкой части – ягодицам. Когда она закончила наказание, Леон едва не хныкал. Слезы он сдерживал лишь усилием воли и нежеланием выглядеть еще более ничтожным в глазах строгой женщины. Ему было семнадцать, уже почти взрослый мужчина, так где это видано, чтобы в таком возрасте джентльмен позволял себе столь яркое проявление эмоций?

Мадам демонстративно обтерла указку о юбку, показывая, что наказание окончено. Леон не смел даже поднять на нее глаза, не желая, чтобы она восприняла это как вызов. Тулле смерила его скептичным взглядом, свела руки за спиной и строго произнесла:

– Завтра останешься без ужина. Я велю не давать тебе еды на кухне, а если посмеешь ее украсть, то наказание будет продлено. А сейчас ложись спать.

Леон кивнул. Тулле, приняв его ответ, медленно удалилась, а юноша прошмыгнул в коридор. Там, в каморке под старой лестницей в служебном крыле, располагалась его комната. В четырех узких стенах стояли лишь кровать, сделанная из сундука с плоской крышкой и пары старых одеял, на которой можно было спать только с поджатыми к груди ногами, и старый столик из рыжего дерева, у которого одна ножка была короче и выравнивалась двумя толстыми книгами; на стенах висели записки и рисунки, начерченные рукой самого Леона, и старое круглое зеркало с выпавшим треугольным осколком.

Переступив порог, Леон зажег лампу и закрыл дверь на защелку. Руки, покрытые тонкими красными полосами, все еще саднили, но боль была терпимой. Бросив куртку на кровать, он достал дневник отца и положил его к источнику света. При перелистывании тонкие желтоватые страницы приятно хрустели, и лишь одна оказалась тяжелее других. Старый нож для масла, украденный с кухни, пришелся как нельзя кстати: Леон расцепил карман из слипшихся страниц, и свет лампы упал на старую фотокарточку. В самый последний момент он успел спрятать ее в заранее сделанный тайник.

Лампа позволила ему разглядеть то, что он не увидел в музее, – крючковатый символ на стенах древних развалин за спиной у сфотографированной женщины. Ее лицо на фотографии расплылось, но Леон помнил его до сих пор: мягкие черты, словно ангельские, но авантюрный огонек в глазах, не присущий ни одной женщине того времени. Она была той смелой дамой, что на фотографии стояла в уверенной позе в широких брюках-блумерах и белой рубашке в окружении мужчин и не получала от них укоризны. Его отца на фотографии не было: он был тем, кто фотографировал исследователей в этот момент.

Взгляд