Беглый - Дмитрий Шимохин

в черную воду. Одна из лошадей на нашем плоту, истошно заржав, забилась и тяжело рухнула на бревна плота, сраженная шальным выстрелом. Две другие, обезумев от грохота и страха, рванулись вперед, обрывая недоуздки, и с громким всплеском кинулись в воду, быстро исчезая в темноте вниз по течению.

— Кони! Пропали кони! — в отчаянии крикнул Чиж.

— Черт с ними, с лошадьми! Греби! Навались! — заорал я, перекрывая крики, шум и треск выстрелов.

— Захар! Софрон! Сафар! К ружьям! Огонь по вспышкам! Не дать им целиться!

Завязалась яростная перестрелка. Мы палили почти наугад в сторону мечущихся на берегу огней. Казаки с берега отвечали. Их пули свистели совсем рядом, глухо стучали по бревнам плотов, вздымали вокруг нас фонтанчики воды.

Плотогоны, отборно матерясь, изо всех сил налегали на длинные шесты и неуклюжие весла. Те из нас, кто не стрелял, помогали им. Левицкий, позабыв про свое дворянство, с неожиданной сноровкой орудовал тяжелым сибирским ружьем с сошками, методично посылая пулю за пулей в сторону берега. Изя забился за мешки с серебром, съежившись и бормоча на идише нечто, похожее на молитву.

— Серебро! Серебро, главное дело, держи! Не упусти! — хрипло крикнул Захар, когда плот сильно качнуло и вода окатила нас ледяными брызгами. Тит тут же грудью прикрыл драгоценные мешки.

Наконец течение подхватило наши неуклюжие посудины, вынесло на стремнину, быстро унося от опасного берега. Стрельба с той стороны стала реже, пули ложились все дальше. Казаки, видимо, поняли, что упустили нас. Их злые крики и ругань еще разносились по воде, но уже слабее, бессильнее.

— Ушли… Кажись, ушли… — выдохнул Софрон, опуская дымящееся ружье. Руки его заметно дрожали от пережитого.

— Лошадок жалко… Одну убили, две уплыли… — с горечью проговорил Захар.

— Живы остались — и то хлеб, — буркнул я, перезаряжая на всякий случай ружье. — Серебро цело?

— Цело, Курила, цело! Все как в аптеке у Розенблюма! — отозвался Изя из-за мешков, вновь обретая дар речи. — Таки целее не бывает!

Вскоре наши плоты тяжело ткнулись в противоположный берег.

Здесь нас уже ждали несколько невысоких, молчаливых фигур в темно-синих ватных халатах и остроконечных соломенных шляпах — люди Лу Синя, как коротко пояснил Чиж. По-русски они, кажется, не понимали ни слова. Они должны были повести нас дальше до города Гайнджура. Чиж и Хан остались с нами. Щербак же, крепко стиснув мою ладонь своей мозолистой пятерней, полез обратно на плот.

— Ну, бывайте, бродяги! Может, свидимся еще. Мир тесен, особенно здесь!

— Спасибо за помощь, Щербак, — кивнул я. — Не забудем.

Оставшихся лошадей пришлось оставить — по заверению Чижа, взамен нам должны были выделить иной транспорт. Один из китайцев молча указал нам рукой направление — в глубь темной, незнакомой земли. Свои пожитки пришлось пока взвалить на плечи.

Мы двинулись вперед по узкой и скалистой тропе между холмами, оставляя позади реку Аргунь, казачий кордон, Россию. Впереди лежала чужая земля, непонятная, полная неизвестности, но дающая хрупкую надежду.

Примерно через час ходу мы вышли к месту стоянки каравана.

Зрелище было, прямо скажем, впечатляющим и совершенно не похожим на то, что мы привыкли видеть в Забайкалье. Несколько десятков огромных, флегматичных двугорбых верблюдов, навьюченных тюками и переметными сумами, стояли или лежали на утоптанной земле, лениво пережевывая жвачку. Между ними суетились погонщики — смуглые, скуластые монголы в потертых стеганых халатах и меховых шапках с лисьими хвостами. Их резкая, гортанная речь смешивалась с низким ревом верблюдов и фырканьем низкорослых, коренастых монгольских лошадок.

Воздух был густо пропитан запахом пыли, верблюжьего пота, кислого кумыса и едкого дыма костров, сложенных из аргала — высушенного верблюжьего навоза.

Хан коротко переговорил со старшим караванбаши, указав на нашу разношерстную компанию. Тот окинул нас равнодушным, чуть прищуренным взглядом и молча кивнул. Возможно, наше присутствие было согласовано заранее — по крайней мере, оно не вызвало у него ни удивления, ни особенного интереса.

Нам выделили пару свободных лошадок, а мешки с серебром под бдительным присмотром Тита навьючили на одного из верблюдов.

С первыми лучами солнца караван тронулся на восток, в самую глубь Маньчжурии. Путь наш лежал через холмистую степь, покрытую редкой, жесткой, уже начинающей желтеть травой и низким, колючим кустарником. Пыль стояла столбом: мелкий, желтоватый песок, поднятый сотнями ног и копыт, висел в воздухе бурой завесой, забивался в глаза и нос, скрипел на зубах. Верблюды шли медленно, величаво покачиваясь из стороны в сторону, словно корабли в этом пыльном степном море.

Мы старались держаться вместе, чуть поодаль от основной массы каравана. Левицкий с нескрываемым любопытством аристократа разглядывал и монголов, и этих странных, горбатых животных. Изя Шнеерсон то и дело охал, отплевывался и причитал:

— Ой-вэй, ну и пылища! Таки вся Одесса бы чихнула от того, что уже попало в один мой бедный нос! Когда мы уже приедем куда-нибудь, где можно будет по-человечески умыться?

Софрон и Захар ехали молча, внимательно озираясь по сторонам. Сафар, казалось, чувствовал себя в этой степной вольнице как рыба в воде, спокойно и внимательно следя за дорогой. Тит ехал рядом с нашим верблюдом, не спуская глаз с драгоценного груза.

Местность поначалу мало отличалась от привычного нам Забайкалья — те же невысокие сопки с мягкими очертаниями, поросшие лесом, те же превосходные луга на пологих склонах. Вдали иногда мелькали стада грациозных антилоп-дзеренов. Левицкий, в котором проснулся охотничий азарт, предложил было подстрелить парочку на ужин, но Хан лишь усмехнулся:

— Дзерен близко не подпустит. На полверсты не подойдешь! Из ружья не достать…

Мы приуныли — дичи хотелось, но с нашим гладкоствольным оружием это было действительно нереально.

Ночи здесь были теплее, чем на том берегу Аргуни. Степь расцвела ковром алых маков и нежно-розового тамариска. На привалах мы разбивали лагерь неподалеку от монголов Хана, чей опыт внушал уважение. У костров варили густой чай — с молоком, солью и кусочками бараньего жира. Ели вяленую баранину, пресные сухие лепешки и сладкие круглые пончики-баурсаки, жареные в кипящем жиру. Однажды вечером, когда мы сидели у огня, поднялся сильный ветер. Он завывал в степи, трепал полы наших одежд, задувал пламя костра.

— Сильный ветер — плохо, — заметил Хан, глядя в темнеющее небо. — В степи буря — страшное дело. Лет двадцать назад, сказывали старики, тут обоз китайский шел. Пятнадцать телег, высоких таких, на двух колесах. Их на станции Чоглу-чай предупредили — буря идет, переждите. А возчики торопились, отмахнулись,