Архитектор Душ IV - Александр Вольт

Усиление концентрации ничего не дало, кроме пробудившейся головной боли. В черепной коробке завибрировало, словно в банке с пчелами и отдало в виски. Это было похоже на попытку пробить глухую стену. Я бился в нее снова и снова, но она не поддавалась. Не было ни единой зацепки. Ни одного намека. Только эта зияющая, черная пустота там, где должно было быть самое важное воспоминание.

В какой-то момент боль стала почти невыносимой. Я сдался, отступил. И тут, словно прорвавшаяся плотина, на меня хлынуло другое. То, что не было заперто за семью замками.

Детство.

Я увидел себя, точнее старого Громова — маленького мальчика с серьезными, не по годам взрослыми глазами, одиноко бредущего по огромным, гулким залам столичного особняка. Я чувствовал холод полированного паркета под босыми ногами, запах воска и старых книг. Я помнил тишину, которую нарушал лишь бой старинных часов. Отца почти никогда не было дома. А когда он был, он был… далеким. Как звезда. Светил, но не грел.

Я был прилежным мальчиком. Хорошо учился, читал правильные книги. Я делал все, чтобы заслужить его внимание, его похвалу. Но получал лишь сдержанные кивки и редкие, формальные слова одобрения. Все первое внимание уходило старшему брату.

Лицей. Первая драка. Теперь я помнил ее до мельчайших деталей. Как меня, долговязого нескладного подростка, окружили в школьном дворе. Как они смеялись.

— Ты, шпала! — выплюнул мне в лицо сын какого-то мелкого чиновника, его лицо было красным от натуги. — Громов-дурдомов! Верзила-могила!

И я ударил. Не потому, что был злым, а потому что устал. Устал быть невидимым, устал от насмешек. Я помню удивление на их лицах, когда я, обычно спокойный и даже слегка замкнутый, вдруг превратился в неуклюжего, но яростного бойца. Я помню вкус крови на разбитых губах — и своей, и чужой.

Первый поцелуй. Неуклюжий, робкий, в темном углу лицейского парка, с дочерью какого-то графа, чьего имени я уже не помнил. Помнил только запах ее духов — что-то легкое, цветочное, и то, как холодно было, когда она коснулась моей щеки.

Первая попойка. Дешевое, кислое вино, украденное из отцовского погреба. Головокружение, тошнота, идиотский, беспричинный смех. И горькое разочарование на утро, когда я понял, что этот хваленый «запретный плод» оказался не таким уж и сладким.

Экзамены. Зубрежка по ночам. Запах старых книг и крепкого кофе. И чувство триумфа, когда я видел свое имя в списках, поступивших в Имперскую Медицинскую Академию. Я выбрал этот путь сам. Не потому, что так хотел отец, а наперекор ему. Я хотел доказать и ему, и себе, что могу добиться чего-то без его денег и его имени.

И это бунтарство, которое возникло в прежнем Громове, как я смог понять, обрело начало из-за холодности близкого человека. Но… но что их развело по разные стороны баррикад?

Эти воспоминания… они были чужими, но живыми. И я не просто смотрел их, как кино. Я чувствовал их. Чувствовал подростковую неуверенность, первую влюбленность, горечь разочарования, пьянящий вкус свободы.

И в какой-то момент я понял — что-то изменилось. Тело. Это чужое, одолженное тело, которое я носил раньше как плохо сшитый костюм, вдруг… село по фигуре. Оно перестало подтормаживать, перестало сопротивляться.

Те резкие, злые выпады, то почти неконтролируемое желание врезать кому-нибудь побольнее, которые были так не свойственны мне, Алексею Воробьеву — они ушли. Или, вернее, приглушились, стали… моими. Я все еще чувствовал их отголоски, эту громовскую ярость, но теперь я мог ее контролировать. Словно я не просто захватил этот организм, а… ассимилировался. Сросся с ним.

Или… или он со мной?

Я медленно выдохнул. Головная боль отступила, но не до конца. Я посмотрел на свои руки — длинные, с тонкими, аристократическими пальцами. Теперь мои руки.

— Вот мог бы ты, Громов, — сказал я в тишину комнаты, — ответить на мои вопросы. Думаю, часть проблем рассосалась бы сама собой.

— Он тебя не слышит, — раздался со стола знакомый безэмоциональный голос гримуара. — От него ни рожек, ни ножек не осталось. Только маленькая доля сознания, которая и та медленно растворяется в твоей психее. Ты поглощаешь его, подселенец.

Я не удивился. Я это чувствовал.

— Можно было не комментировать, — сказал я устало. — Это и так было ясно.

— Пф, умный, что ли? — проворчал гримуар.

— Не бурчи, — я откинулся на подушки и потянулся к телефону.

Раз уж прошлое заперто, нужно заниматься настоящим. Я нашел в списке зашифрованных чатов контакт Шаи. Пальцы зависли над экраном. Что написать? «Привет, как дела, не хочешь помочь мне найти древнего эльфийского мага, чтобы он расколдовал меня и двух девиц?» Идея, конечно, хорошая, но, пожалуй, я от нее воздержусь.

Нужно было что-то другое. Предлог. Логичный, не вызывающий подозрений. Я задумался, перебирая в голове варианты. И нашел.

«Есть какая-то информация по нашим друзьям?»

Глава 2

Я ждал ответа от Шаи пять минут. Десять. Взгляд, упертый в темный экран телефона, постепенно расфокусировался.

Тихий шелест дождя за окном, тепло кровати, усталость, накопившаяся за день — все это слилось в один убаюкивающий фон. Я и сам не заметил, как провалился в сон.

Дребезжащий звон будильника вырвал меня из вязкой темноты, в которой не было ни снов, ни отдыха. Пятница. Утро встретило меня тупой болью в затекшей шее и ватным гулом в голове. Телефон, выпавший ночью из ослабевших пальцев, лежал на полу. Я словно разгружал вагоны всю ночь и без перерыва. Примерно так ощущалось пробуждение.

Память тела — злой и удивительно капризный зверь. Ни с чем подобным ни в своей практике в прошлой жизни, ни вообще когда-либо я не сталкивался.

Мой разум, разум Алексея Воробьева, мог сколько угодно твердить, что письмо от Андрея Ивановича Громова — это всего лишь бумага с чернилами. Послание от чужого человека к его мертвому сыну. Но тело помнило. Оно помнило столичный особняк, тяжесть отцовского взгляда и оглушительный треск дубовой двери, отрезавшей его не просто от дома, а от прошлой жизни.

Я хмыкнул. Прямо как глухой выстрел из пистолета отрезал меня от прошлого мира.

Эта чужая боль, чужое унижение и тоска отзывались во мне фантомным ознобом, который не могли прогнать ни холодные струи душа, ни обжигающий кофе.

Пока кофейник на плите недовольно фырчал, мысли цеплялись за конверт, лежавший наверху