Матрица обвинения - Роман Викторович Душкин

заросший и испещрённый морщинами, словно его кожу саму изъели годы изоляции. Его приход не заметили или просто игнорировали все, за исключением меня. Он начал рассказывать, его слова текли медленно, словно выхваченные из глубины эпох, которых я уже не помнил. «Знаешь, молодой человек», – начал он с хрипотцой, прерываемой кашлем, – «когда-то мы жили в другом мире». Его голос дрожал от воспоминаний: «Было время, когда наша страна была одной из величайших держав, где ценили умы, а стремление к знаниям было благословением».

Он говорил о тех временах, когда наука и техника были символом нашего процветания, когда информационные технологии открывали двери в будущее, и специалисты в области компьютерных наук пользовались почестями и уважением среди всех слоёв населения. Я слабо понимал большинство слов, которые он говорил, и слушая его, я постепенно проникался настроением других сокамерников, которые смотрели на нас с подозрением и некоторого рода жалостью. Вероятно, я просто был следующей жертвой этого безумца.

«Мы были свидетелями рождения новых изобретений каждый день, наша жизнь украшалась достижениями науки и техники, и, казалось, что возможности человечества безграничны», – его слова были тяжелы. Они переносили меня в мир, который я не мог даже вообразить себе, поскольку никогда ничего этого не видел. На все смутные отголоски прошлого теперь наложилась пыль падения и окончательного разложения общества.

Но теплоту его воспоминаний внезапно поглотил холод реальности. «Но мы проиграли… великую войну», – как-то раз выдохнул он с горечью, и его рука непроизвольно поднялась к лицу, скрывая стареющие глаза. «Ту войну, что разорвала наш великий народ на куски, разделяя нас на множество мелких государств, каждое со своими законами и запретами». Страны, рождённые из пепла поражения, обрекли науку и технологии на забвение, запретив всё то, во что мы когда-то верили.

Из каждого уголка того, что осталось от великого государства, веяло разгулом хаоса и разрухи. Границы новоиспечённых держав были не более чем шрамами на теле земли, постоянно кровоточащими от междоусобных войн и склок по поводу самых мелких поводов. В этих битвах не было победителей, лишь бесчисленные ряды павших и сломленных под непрерывными артиллерийскими обстрелами. Каждое государство замкнулось само в себе, тщетно пытаясь выжить за счёт остатков ресурсов. И каждое, когда-то часть великого целого, сейчас зациклено на одной-единственной задаче – жалкой тени былой славы. Где-то за стенами городов люди трудятся в полях, сводя концы с концами, питая свои семьи однотипными культурами, которые удаётся выращивать на истощённой земле. Другие в забытых шахтах добывают руду, изнуряя себя и срываясь в кашель от пыли и дыма, не мечтая о чём-то большем. На выжженных лугах теперь бродят всего лишь тени скота – измождённые, худые твари, которые жалобно жуют пересохшую траву, не обладающую плодородием прошлых дней.

А школы… школы превратились в производства. Фабрики, клепающие удобных, послушных граждан, которые не умеют задавать вопросы, кто не знает терпкого чувства любопытства и влечения к знаниям. Учителя – не живые люди со своими идеями, а роботы системы, вдалбливающие в головы умение слушаться и выживать. Дети учились не задавать вопросы, а исповедовать священную догму того крошечного мира, который манипулировал ими. В их головы вкладывали готовые схемы, модели поведения, направленные на поддержание порядка, установленного теми, кто взошёл на трон власти.

Над всем и вся неумолимо возвышался полицейский надзор, старательно отслеживая любой признак несоответствия, любой проблеск свободной мысли. Доносы стали новой нормой общества, где соседи непрерывно наблюдали друг за другом. Даже простые разговоры таяли под тяжестью паранойи и страха. Каждое тихое шептание с одноклассником – потенциальный донос. Для полиции мы все – муравьи в стеклянном муравейнике. Мы прозрачны, наша жизнь, наши страхи и радости находятся под их непрерывным наблюдением.

И всё это было теперь так далеко от той утраченной эры, когда мы, стремясь к звёздам и мечтам о новых мирах, вдруг обнаружили, что наши ноги оказались прикованы к земле ушедшего в никуда прошлого. Слова старика застыли в моём воображении – мрачный монумент тому, что могло бы быть, и той безжизненной пустоте, которая существовала здесь и сейчас.

И в этой новой суровой реальности, где подавление человечности стало основой порядка, самый жгучий огонь разума – математика – был окончательно погашен. Запрещена не просто как дисциплина, но осмеяна до уровня старинных суеверий и заблуждений, которых нужно остерегаться, как тёмных заклинаний. Истинное понимание науки, осмысление её удивительных закономерностей и формул были изъяты из учебников, изгнаны из классов – теперь это было кощунство, ибо власть требовала слепого подчинения, а не поиска истины.

В обществе навязывался запрет на знания, на истинное понимание мира. Искры любознательности, сожжённые подобно ведьмам на кострах заблуждений, не допускались в школы. Осталась лишь сухая подача фактов, как набор инструментов: вот вам молоток, там – гвозди, берите и стройте. Но строить можно было лишь то, что укладывалось в выверенную картину мира, сотканную из предписаний и запретов, и только в рамках одобренных планов. Новые поколения взрослели, лишь туманно подозревая о былом величии математики.

* * *

Я сижу на скамье подсудимых и чувствую, как глаза всех присутствующих в судебном зале пронизывают меня насквозь. Стены, окрашенные в угрюмый серый цвет, теснят и замыкают пространство, а воздух настолько насыщен напряжением, что каждый вдох кажется необъятным и тяжёлым. Среди этой громадной, враждебно настроенной машины правосудия я – всего лишь единственный жалкий винтик, который не смог синхронно вращаться в назначенном ритме. Жаль, что моё стремление к познанию привело меня сюда на край моего мира.

Стоя перед лицом бездушного суда, я ощущал, как моё сердце стучит в такт медленно утекающим секундам. Я попал в сети системы, в жестокие лапы закона, который не видел разницы между преступлением и поиском истины. Меня обвиняли в деяниях, которые я считал невинными размышлениями, стремлением к пониманию мира через призму математики. Но здесь, в этом сером, казённом здании, где каждое моё слово лишь усугубляло приговор, мои мысли, мои мечты обернулись против меня.

Ощущение отчаяния окутало меня в преддверии приговора. Я будто парил в вакууме, между миром, который я знал, и чудовищным будущим, которое назначал мне безликий бюрократ безжалостной системы. Я чувствовал, как истощались мои силы, как я, измотанный неопределённостью и страхом перед тем, что меня ждало, постепенно терял всякую связь с реальностью. Мои знания, которые когда-то давали мне силы, сейчас стали моей слабостью. Как пародия на справедливость, процесс шёл своим чередом, и мне было ясно, что решение было принято