Дело о морском дьяволе - Василий Павлович Щепетнёв

— Как это — переживет меня? — Женя попытался рассмеяться, но получился лишь нервный, обрывающийся выдох. — Я умирать, Александр Александрович, не собираюсь.

— Как писал один французский романист, чьи книжки вы, наверное, читали в гимназическую пору, «есть тайны, прикосновение к которым убивает». Вот и товарищ Красин не собирался умирать. И Феликс Эдмундович — тоже. А они, надо заметить, фигуры несоизмеримо крупнее Крыленко. А вы, не в обиду вам будет сказано, и вовсе ничего не значите в этой игре. Скажут только: «гигнулся Женечка», — и всё. Делу конец.

— А вы, Александр Александрович, значит, не гигнитесь? — в голосе Жени прозвучал вызов, но в нём же слышалась и капелька надежды, что ему откроют некий секрет бессмертия.

— Мне, Женя, гигнуться никак нельзя, — Арехин отодвинул пустую чашку и вздохнул. — Со мной иначе обстоит. Я либо «в ящик сыграю», либо «дам дуба». По обстоятельствам. Формулировки, впрочем, всегда найдутся.

— И не боитесь? — прошептал Женя.

— Боюсь, конечно, — просто ответил Арехин. — Каждый день боюсь. Но я-то давно уже влез в это дело, по уши. А вам-то это зачем? Ну, скажите, ради чего?

В это время кельнер с невозмутимым, как у статуи, лицом поставил перед Женей стакан воды. Женя, не скрывая жадной, почти детской зависти, наблюдал, как Арехин, прищурившись, подносит к губам крохотную фарфоровую чашечку чудно пахнущего напитка.

— Хотите пирожное? — вдруг предложил Арехин, указывая на нетронутый «наполеон».

— Хочу! — вырвалось у Жени с такой непосредственной, обезоруживающей искренностью, что он сам смутился и покраснел.

— Тогда оно ваше, — Арехин подвинул блюдечко через столешницу, будто совершая важный ход, решающий партию.

— А как же вы? — пробормотал Женя, уже сжимая в пальцах десертную вилку.

— Мне не помешает сбросить фунт-другой, — Арехин похлопал себя по жилету.

Так они и сидели, погруженные в свои думы: Арехин медленно, смакуя, пил свой черный кофе, а Женя — воду, зато с «наполеоном», который он ел мелкими, торопливыми кусочками, словно боялся, что лакомство вот-вот исчезнет.

— А знаете, откуда вообще взялся личный счёт Ленина? — негромко спросил вдруг Арехин, глядя в окно на редких прохожих.

— Нет, откуда же, — отозвался Женя, счищая салфеткой сахарную пудру с губ.

— Фридрих Энгельс, — начал Арехин с видом рассказчика, любящего детали, — будучи человеком практическим, а не только теоретиком, завещал десять тысяч фунтов стерлингов тому, кто возглавит первое в мире социалистическое государство, и чтобы это государство просуществовало минимум три года. В ноябре двадцатого года, как вам известно, это условие было выполнено. Год ушел на всякие юридические формальности, но англичане, надо отдать им должное, люди честные, отдали всё до последнего пенса.

— Ну, в двадцать первом году Владимиру Ильичу эти деньги уж были не очень-то и нужны, — с некоторой развязностью прокомментировал Женя.

— Владимир Ильич, — поправил его Арехин с лёгкой укоризной, — был человеком дальновидным и чрезвычайно предусмотрительным. Он учитывал разные варианты развития событий. К тому же, деньги эти Энгельс разместил в ценных бумагах. Очень удачно разместил, к слову. И к двадцать первому году десять тысяч фунтов превратились в двадцать пять. А сейчас, — Арехин многозначительно посмотрел на Женю, — сейчас они и вовсе подошли к сорока тысячам. А знаете ли вы, Женечка, что такое сорок тысяч фунтов стерлингов? Нет, вы не знаете, что такое сорок тысяч фунтов! Вы понятия об этом не имеете. Даже за две тысячи фунтов здесь, в Аргентине, можно купить превосходное поместье с апельсиновой рощей, и жить там настоящим барином до скончания дней! Или барыней!

— Надежда Константиновна — убеждённая большевичка, и барыней быть нисколько не желает! — с внезапным жаром, гордо ответил за Крупскую Женя, отодвинув тарелку.

— Как знать, как знать… — загадочно протянул Арехин. — Лев Давидович, я полагаю, тоже бы не прочь, да вот только опростоволосился, упустил шанс. Нет у него личного счёта. Теперь уж — нет.

Кофе был допит, «наполеон» съеден до последней крошки. Арехин расплатился, и они вышли на улицу, где их встретил бесстрастный, пыльный солнечный свет. Они пожали друг другу руки — сухое, формальное рукопожатие, — и разошлись в разные стороны, не обернувшись. Расстались они надолго ли, ненадолго ли — этого они и сами не знали. Как не знали, что таит в себе следующий час, следующий день, следующее поручение из того далёкого, неумолимого мира, который они когда-то покинули, но который всё ещё дергал их за невидимые, но прочные нити, заставляя играть в чужие, давно надоевшие игры.

Глава 3

Клуб назывался просто: «Россия». Словно извлекли его из самого сердца неназванной тоски, из той породы воспоминаний, что тверже гранита и призрачнее утреннего тумана. Располагался он, по заверениям организаторов, недалеко от центра Буэнос-Айреса, но улочка, на которую Арехина высадил таксист, была на удивление тихой и тенистой, словно закоулок в провинциальном приморском городке, затерявшийся во времени. Деревья, чьих названий Арехин не знал, почти смыкали кроны над мостовой, создавая зелёный тоннель, на выходе из которого и находилась цель.

Таксист не плутал. Он ехал напрямик, с уверенностью человека, ведомого не картой, а внутренним камертоном, настроенным на частоту назначения. Он не только привёз прямо ко входу — тяжелая дубовая дверь с потертой латунной табличкой, — но и, к удивлению пассажира, отказался брать деньги. Вместо этого он извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник, а из бумажника, в котором обычно хранят крупные купюры и заветные фотографии, визитную карточку. «Пер фаворе, синьор», — произнес он, и в его глазах вспыхнул тот особый, смешанный с благоговением огонёк, который Арехин научился узнавать за годы странствий. Шахматист! Подумать только, у таксистов в Аргентине — визитные карточки! Мир и впрямь становился всё чудесатей.

Арехин расписался. Почему бы и нет? Его подпись, закорючка, оставленная на картонном прямоугольнике, на мгновение уравняла их, гроссмейстера и таксиста-любителя. Потом, после матча, таксист продаст автограф в сто раз дороже, чем стоила поездка. Или, что более вероятно, не продаст. Он положит его в шкатулку, будет изредка показывать внукам, и это станет семейной реликвией, крошечной частицей мифа, обраставшей с годами новыми деталями. «Он молчал всю дорогу, но взгляд его был подобен взгляду самурая перед решающей