Петр Третий. Наследник двух Корон - Владимир Викторович Бабкин

Тут, как Государыня пожелает.

Первым шёл Миних. Он был почти весел. Бодр, так уж точно. Свежевыбрит (Государыня повелела разрешить ему бритву, ведь он ей дал Слово дворянина, что не убьет себя до казни), одет в чистый, с иголочки, военный мундир, со всеми орденами. Фельдмаршал шёл спокойно, что-то обсуждая с сопровождающим его на казнь офицером.

— Глянь, Тимофей, Миних-то с орденами!

— Ага. Щас с него их начнут срывать!

— Дурак ты, нашёл чему радоваться. Ему же их не просто так вручали. За дело.

— Это ты — дурак. Болтай меньше.

Оба любопытствующих оглянулись по сторонам и замолчали.

За Минихом вели Остермана. Почти несли. Небрит. Грязен. Безумный взгляд.

— Господи, что с ним сделали…

Никто не рискнул ответить на риторическую фразу.

За Остерманом шли остальные. Не сильно лучше.

Барабанная дробь.

Первого кабинет-министра подвели к плахе. Поставили на ноги.

Обер-прокурор огласил:

— Именем Её Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны…

Дальше шло перечисление «гостей плахи».

… Остерман приговаривается к смертной казни через колесование!

Пауза.

— Однако, будучи милостивой православной христианкой, Императрица Елисавета Петровна повелела смягчить приговор и заменила колесование «отрублением головы».

Толпа зашумела. Кто-то радовался, предвкушая зрелище, кто-то гневался, но стараясь не показать себя перед людьми Тайной канцелярии или «доброжелателями», коих столько всегда было вокруг полно, кто-то просто обсуждал происходящее.

Остерман покорно дал снять с себя парик, шубу, освободил шею и положил голову на плаху.

Обер-прокурор дал толпе пошуметь и перешёл ко второй части представления.

— Однако, будучи милостивой православной христианкой, Государыня-Матушка повелела смягчить приговор и заменить смертную казнь пожизненной ссылкой, с конфискацией всего имущества, лишением титулов, чинов и званий.

Та же царская милость была оглашена и приговорённому к четвертованию Миниху, и остальным осуждённым. Местом ссылки определить Остерману — Березов, Миниху — Пелым, Левенвольде — Соликамск, Гловкину — Германг.

Народ был изумлён. Ожидаемой кровавой драмы не было. Толпа замерла, прочувствовав глубину представления другого свойства. Женщины молились. Мужчины тоже. Никто не посмел осудить императрицу.

Остерман холодно принял перемену участи, натянув парик и шубу, затем попросил отнести его в сани. Остальные приговорённые и толпа, казалось, не верили такому счастливому итогу.

Когда с Миниха срывали ордена по его щеке текла слеза и он шептал:

— Спасибо, Матушка. Даже языка не лишила. Урал-не глушь. Послужу я ещё России…

* * *

РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ. ГЕРЦОГСТВО КУРЛЯНДСКОЕ. У РУССКОЙ ГРАНИЦЫ. 4 февраля 1742 года.

Ну, мы почти приехали. Фон Корф предъявляет подорожные местному офицеру, тот придирчиво их осматривает, сверяется со своими списками, и кивает солдату. Служивый поднимает шлагбаум.

Офицер кивает:

— Счастливой дороги.

Корф касается края треуголки.

— И вам хорошего дня.

— Благодарю.

Мы тронулись. Мы — тронулись. Мы, таки, тронулись! Господи Боже, прости меня грешного и неверующего, но, мы почти уже дома.

Дома!

Мост — и Россия.

Нас уже ждут.

Но, мы ещё не дома. Мы — в безвременье. Полоса между двумя постами. Речь Посполитая позади. Российская Империя впереди.

Как тяжело не гнать лошадей.

Оглядываюсь. Пропустивший нас офицер с кем-то говорит. Тот смотрит нам вслед.

Мы ещё ничьи. Нейтральная полоса.

Корф тоже оглядывается и делает знак встречающим.

Нас ждут. Рискнут ли курляндцы нас задержать? Или это у меня уже нервы?

* * *

РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. ОЛАЙНЕ. ГРАНИЦА С РЕЧЬЮ ПОСПОЛИТОЙ. ШЛАГБАУМ. 24 января (4 февраля) 1742 года.

— Господа, ваши подорожные бумаги.

Корф протянул русскому офицеру требуемое. Потом обычный опрос — кто из нас, кто. Фотографий в документах как-то нет. Не придумали ещё. Пока пограничник любовался бумагами, барон кивнул мне на стоящую поодаль вереницу возков и офицеров одвуконь. Явно по нашу душу. Прилично так. Не эскадрон, но полтора десятка всадников наберётся.

Рядом с погранцом стоял другой офицер. Явно не из местных служилых, судя по виду. И точно он тут главный.

Главный кивнул и старший по пограничному наряду вернул бумаги.

— Всё в порядке. Можете проезжать.

Корф принял назад документы.

— Хорошего дня, подпоручик.

Кивок.

— И вам не хворать.

Меня он не удостоил даже взглядом. Возможно у него были определённые инструкции на сей счёт. Любопытство губит кота, как говорят англичане.

Мы тронулись. Недалеко. Вот как раз до встречающих.

Старший прикоснулся к треуголке.

— Граф. Барон. Поручик Бенкендорф. Имею предписание относительно сопровождения вашей экспедиции в Ригу. Есть ли в чём необходимость?

Корф покачал головой.

— Нет, поручик. Вверяем себя вам и вашим заботам.

Я промолчал. Тут барону и карты в руки. Тут как раз я чужак. Пока.

В общем, добро пожаловать в Россию, будущий Император.

* * *

РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. НА ПУТИ В РИГУ . 24 января (4 февраля) 1742 года.

Ну, что? Мы ещё не приехали, но, мы уже приехали. Мы уже не сами. Встретивший нас гвардии поручик Иоганн Бенкендорф имел все средства и полномочия, и когда я говорю «средства» — я имею ввиду не только деньги. Мост над пограничной речушкой Миссой оставил в Курляндии все наши страхи и дорожные стеснения.

Пред нами если не растилась ковровая дорожка, то, уж точно, мы больше не зависели и от прихоти случая.

Главное — мы уже в России.

Закончившееся путешествие по Литве было уже привычно нудным. Местные достопримечательности не радовали, да и пролетали в основном как-то мимо нас.

После Белостока меня стало знобить. Думал простыл, когда играл на скрипке. Но нет, на второй день, в Гродно, покраснения на правой руке дали «угорьков» сыпь — папулы, а уже в Ковно — гнойные везикулы. Оспа. Стало страшно. У меня много в семье кто от неё помер, тот же двоюродный дядя Карл Август-жених Елисаветы Петровны… Но в нашей упряжке и лошадка начала одна хворать. Осмотрел. Узелковые высыпания на слизистой ротовой полости. На фазе розеол как раз особо знобит. По себе знаю. Похоже подхвати ли мы с ней где-то, скорее всего в Бялы-Буре. Там одного коника с такими же оспинами над зубами видел. Успокоил себя, что это лошадиная оспа. Лошадку мы, с доплатой, поменяли. Пришлось в складчину мне трофейный шведский даллер пожертвовать. Но, новый конь — добрый. Сразу прибавили в скорости и реже стали почтовых на усиление в упряжку брать.

Экономили.

Я больше к лошадям не подходил. Ссылаясь на простуду, старался с попутчиками меньше общаться. Хорошо, что