Усадьба «Медвежий Ручей» - Алла Белолипецкая

Неведомый он, предположительно засевший внутри, наверняка был, по мнению Антипа, причастен к исчезновению хозяйки усадьбы. И кучер, ничтоже сумняшеся, скинул с плеча хозяйскую двустволку, взвёл оба курка и кивком головы показал Никодиму: открывай, мол, дверь! Тот потянул за ручку, и та с натужным скрипом распахнулась.

– Эй, выходи, кто там есть! – закричал кучер, направив ствол ружья в дверной проём. – Не то застрелю, как зайца!

Никто не отозвался. Из купальни повеяло душным влажным воздухом, как из остывающей бани, да послышалось хлопанье крыльев какой-то птицы, нашедшей себе пристанище под её крышей. И Антип, помедлив ещё полминуты, с ружьём наперевес переступил порог. А за ним последовали и все остальные.

Зина шла последней: задержалась, всматриваясь в непонятное свечение, которое возникло вдруг там, где должен был находиться пролом в усадебной ограде. Но решила: всё равно они направятся потом в ту сторону. Тогда и можно будет разглядеть, что именно там светится. И она шагнула внутрь.

2

– Одолень-трава? – переспросил Иван; он помнил, как Зина со смехом упоминала о её свойствах. – Но разве не из неё готовят приворотное зелье?

– Из неё варят зелье, да, – кивнула Агриппина Федотова. – А у сухого корешка предназначение иное. Он потребен как оберег от недобрых сил. Причём защиту он даёт и на суше, и на воде. Ведь цветок этот породили в равной мере и Мать Сыра Земля, и живая вода.

– Цветок? – Иван хотел растянуть шнурок на ладанке, который дала ему Зинина бабушка, но та его остановила:

– Глядеть на него не нужно! И – да, одолень-трава – цветок. Из тех, что именуют прострелами из-за полых стеблей. Поскольку считается: такими стебли их сделались, когда их насквозь пробила молния. А эти цветы Прасковья собрала в том пруду, что имеется в Медвежьем Ручье.

– Так это просто кувшинки! – догадался Иванушка.

– Кувшинки, да не просто! Высушивать их нужно по-особенному, чтобы они силу обрели. А я ещё и нашептала на них кое-что. Так что надевай ладанку на шею! Нам уже приступать пора.

Да и в самом деле, пока шли их приготовления возле пролома в ограде, время перевалило далеко за полдень. И солнце начинало уже клониться к горизонту.

Купеческий сын повесил ладанку себе на шею – под сорочку, как велела Агриппина, к сердцу поближе. И тут же к ним подошла Прасковья – с рук на руки передала Иванушке Эрика, который тут же прижался к хозяину горячим боком. Но глядел котофей при этом в ту сторону, где из ограды были выломаны прутья. Будто чуял, что туда-то они и направятся. Хорошо хоть, не орал больше и не царапался – лишь взволнованно отмахивал вправо-влево пушистым хвостом.

Господин Воздвиженский стоял на прежнем своём месте, не пытался к ним подойти. А приглашать его никто не собирался. Иванушка пожалел только, что не успел как следует его расспросить про Варвару Михайловну Полугарскую. Однако сожаление это было мимолётным – через миг забылось. Он ощутил: Зина – его Зина! – где-то очень близко. Внутри его тела при мысли об этом возникла удивительная лёгкость – сходная с чувством невесомости, которое приходит порой во снах. И купеческому сыну погрезилось: он и без всякой одолень-травы может попасть в усадьбу. Просто перелетит через ограду по воздуху! Мурашки побежали у него по спине, а губы сами собой стали растягиваться в улыбке.

Но тут словно издалека до него донёсся голос Агриппины:

– Слушай меня внимательно, Иван Митрофанович! И повторяй за мной в точности каждое слово. Заговор этот произнести нужно будет двенадцать раз подряд. А потом ты пойдёшь туда, где из ограды выломаны прутья. И попробуешь в усадьбу войти.

Иван даже не придал значение тому, что Зинина баушка чуть запнулась перед словом «попробуешь». Просто начал, фразу за фразой, дублировать то, что она говорила:

– Иду я во чистом поле, а во чистом поле растёт одолень-трава. Одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на меня не думали, скверного не мыслили; отгони ты чародея, ябедника. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, леса тёмные, пеньки да колоды. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всём пути и во всей дороженьке [4].

И, когда Иван Алтынов выговорил эти слова в первый раз, от пролома в ограде начало вдруг исходить желтовато-оранжевое сияние: мягкое, прямо-таки маслянистое, как переливы света внутри крупного бриллианта.

3

В купальне оказалось не настолько душно, как Зина опасалась. По крайней мере, дыхание не перехватывало. Толстые бревенчатые стены не давали зною в полной мере проникать сюда снаружи.

Все четверо вошедших стали озираться по сторонам. Внутри старинного строения царил полумрак, но всё же дневной свет просачивался сюда сквозь незастеклённые оконца, прорезанные под крышей. Антип так и не опустил ствол охотничьего ружья, однако никого, кроме них самих, тут явно не было. В одном углу находилась дощатая выгородка, где, по-видимому, Варвара Михайловна обычно переодевалась. Но когда Зина туда заглянула, то увидела только зацепившийся за гвоздь обрывок светлой ткани да лежавшую на полу пуховку для пудры. И то и другое выглядело так, будто находилось тут не одну неделю. Хотя впечатление это могло быть и ошибочным, с учётом того, что все вещи в Медвежьем Ручье моментально приходили в негодность.

И тут наконец-то девушка поняла, что так обеспокоило её, когда Николай Павлович упомянул кладовку с зарешечённым окном. «Как только вернусь, – подумала Зина, – сразу ему скажу: решётка может очень быстро заржаветь, а то и вовсе вывалиться из окна! Пусть он оставит кого-нибудь караулить Левшина».

Тут снова захлопали птичьи крылья. И Зина, вскинув голову, увидела под самой крышей, возле стропил, белого голубя. Тот беспокойно перелетал с места на место и как будто разглядывал людей внизу. «Как он похож на Ванечкиных турманов!» – подумала девушка. Но тут же вспомнила, что из всех птиц, какие были у Ивана Алтынова, в живых осталась всего одна. И что голубятню свою он запер – возможно, навсегда. И что сама она, Зина Тихомирова, покинула Живогорск, скорее всего, навсегда. Дочке священника захотелось расплакаться, и она даже всхлипнула – раз, другой. Но потом глубоко вздохнула – совладала с собой. Это был случай, когда слезами горю не поможешь.

– Так что же, барышня, – спросил Антип, – уходим отсюда?

– Уходим, – кивнула Зина. – Если сюда и заглядывал кто-то посторонний, теперь его тут нет. Идём к ограде!

4

Иван видел, что сияние, заполнявшее проход в усадьбу, осталось таким же, каким было вначале, и после двенадцатого произнесения травяного заговора. Не сделалось