Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— Лечить, да… — Хирург кивает, но уголки губ дрожат. — А если рана глубже, чем кажется? Если гниль — не в зубе, а в сердце?

Мирослав не отвечает сразу. Он вновь берёт зонд, касаясь зуба — будто это единственное, что он может контролировать.

— Тогда… лечить уже поздно, — произносит он наконец, голос твёрдый. — Но я сделаю, что могу.

— Спасибо, доктор, — выдыхает хирург, и в этом выдохе — усталость многих лет. — Пусть хотя бы зуб больше не болит.

В тишине кабинета слышно, как мерно тикают настенные часы — а Мирослав вглядывается в этот взгляд, полный чужого горя, и не знает, кого он лечит на самом деле.

Мирослав делает вид, что занят осмотром — он водит зондом по краю зуба, пытаясь сфокусироваться на этом простом движении. Но внутри всё напряжено, будто каждый нерв — это тонкая нить, готовая лопнуть от одного взгляда.

Он чувствует холод стали под пальцами, едва слышит скрип старой лампы, которая рассекает светом густой воздух. В этом тесном кабинете, среди запаха антисептика и мятой бумаги, они — только двое: врач и тот, кто слишком много видит. Тени на стенах дрожат, словно слушают каждый их выдох.

— Всё в порядке, — говорит Мирослав тихо, но ровно, с той холодной уверенностью, которая даётся только в моменты крайнего страха. — Нужно лишь немного очистить. Потерпите.

В эти слова он вкладывает всё: не просто фразу врача, а щит. Щит против чужого взгляда, который готов вонзиться в него глубже любого лезвия.

Хирург кивает, и это кивок — не столько согласие, сколько беззвучное «спасибо» за то, что слова Мирослава дают ему возможность не задать главный вопрос.

— Я… потерплю, — выдыхает он, почти шёпотом, но в этом шёпоте — целая жизнь. — Я всегда терпел.

Эти слова падают между ними, как камень в тёмную воду. Мирослав слышит их — и ощущает, как вокруг всё сжимается: воздух в лёгких становится тяжёлым, как свинец, а каждый вздох — испытанием.

Он знает: это не допрос — но и не обычный приём. Хирург ищет что-то в его лице, в его голосе, в каждом едва заметном жесте. И Мирослав понимает: он должен быть безупречен — потому что сейчас он лечит не зуб. Он лечит чужую надежду, которую даже не в силах назвать.

«Это не игра, — думает он, чувствуя, как пальцы дрожат на металлическом зеркале. — Это испытание. А если я провалюсь — он раздавит меня одним взглядом.»

Мирослав глубже вдыхает, опускает зеркало в лоток, медленно вытирает руки о белый холщовый фартук. Он вновь смотрит на мужчину — и в этом взгляде нет ни упрёка, ни страха. Только готовность. Готовность слушать — и не задавать лишних вопросов.

Тени на стенах шевелятся. Часы тикают медленно, как капли воды в тёмном подвале. И Мирослав знает: он выдержит. Потому что у него нет другого выхода.

— Потерпите ещё немного, — говорит он снова, чуть тише, но в этой тишине — сила, которая держит всё здание вокруг них. — Мы закончим скоро.

А в глубине души — мрачный, ледяной вопрос: «Сколько ещё таких встреч мне предстоит выдержать, прежде чем я перестану верить в самого себя?».

Мирослав заканчивает приём с почти ритуальной медлительностью, словно каждая минута этой сцены требует отдельного прощания. Его рука тянется к спирту, и резкий запах пробивает воздух — но даже этот запах не может стереть ледяной след, оставленный чужим взглядом.

Он поднимает глаза и видит, как мужчина медленно встаёт со стула, будто боится, что, уйдя, он потеряет не только право задать вопрос, но и сам ответ. Мирослав молча указывает на дверь, в этом жесте — не просто профессиональная вежливость, а попытка отпустить то, что нельзя удержать. И мужчина уходит, оставляя за собой тяжёлую пустоту, как звук шагов в гулком коридоре.

В этой тишине остаётся только шорох его дыхания — и собственная мысль, как раскалённая спица, вонзающаяся в самое сердце:

«Он ушёл. Но что-то осталось. Его взгляд, его дрожь — как клеймо. Теперь я знаю: он вернётся. И вернётся не за зубами».

Мирослав сидит ещё несколько секунд неподвижно, будто каждый вдох — уже подвиг. Его пальцы сжимают край стола, словно за него можно зацепиться, если остальное рушится. Он знает: этот момент — это не победа и не поражение. Это встреча с чем-то, чего не смог бы назвать ни один протокол.

Он медленно вытирает руки спиртом, но кожа всё ещё помнит — не прикосновение, а взгляд. Взгляд, который разрезал все слова и отравил воздух.

Он садится, закрывает глаза — и только тогда, когда никто не видит, даёт себе выдохнуть. Гулкий стук собственного сердца звучит громче, чем шёпот любых слов.

«Я — чужой в этом времени. Но и он — чужой в своём горе».

Эта мысль остаётся с ним, как крохотный огонёк, тлеющий в темноте.

За окном сквозь инеевые узоры едва проступает бледное небо. Мирослав смотрит туда, и в этом взгляде — не покой, а решимость. Потому что он знает: с этого дня любое слово, любое прикосновение может стать началом или концом. И он должен быть готов.

В этом холодном, вычищенном до блеска кабинете, где всё подчинено уставу, Мирослав впервые почувствовал, что стены, которые он воздвигал в себе, могут рухнуть от одного чужого взгляда. Он всегда знал — страх живёт в людях, но ещё страшнее тот, что живёт в тебе самом. И в этом взгляде хирурга, полном немой мольбы и боли, он вдруг увидел собственную дрожь — ту, что скрывал от всех, даже от себя.

Эта сцена — словно трещина в гладком фасаде, за которой шевелится что-то живое и страшное. Мирослав всегда умел быть врачом, умел быть «правильным» омегой — тихим, собранным, незаметным. Но когда перед ним сидит человек, который ищет не врача, а ответ на своё внутреннее безумие, все его защитные слова становятся пустыми. И он понимает: это не игра, не случайная встреча. Это зеркало, в котором он видит своё лицо — и чужое горе, такое близкое к его собственному.

Он пытается остаться спокойным, но сердце