Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— Нет, — Мирослав покачал головой. — Я боюсь, что если я не скажу… я сойду с ума.

Пальцы Николая сжались в кулак. На миг казалось, что он ударит по столу — но он только стиснул зубы.

— Ты говоришь… — начал он, но голос предательски дрогнул. — Ты говоришь это так, будто ждёшь, что я… поверю. А я не знаю, как. — Он выдохнул. — Я не знаю, как мне… быть с этим.

— Мне не нужна твоя вера, — тихо сказал Мирослав. — Мне нужно, чтобы ты… просто был рядом. Чтобы знал.

Слова замерли, и тишина, наступившая после них, была страшнее любого крика. Она давила, как сырые стены этой комнаты, как холодный свет лампы, от которого больно глазам.

Он почувствовал, как по спине пробежал холодок — то ли от страха, то ли от близости чужого тела в этом тесном пространстве. В груди колотилось, и дыхание стало рваным, как будто воздух в лёгких горел.

— Я не… — Николай проглотил слово, взгляд его метнулся в сторону. — Ты знаешь, что это… — он не договорил, но Мирослав понял.

— Знаю, — сказал он. — Но сейчас я говорю правду.

Молчание. В этом молчании каждый из них слышал, как стучит его собственное сердце — тяжело, отчаянно. Мирославу казалось, что он стоит на краю — ещё шаг, и провал. Но он не отступал.

Он хотел протянуть руку — коснуться Николая, но не сделал этого. Дистанция между ними была — короткая, но непреодолимая. И в этой дистанции — вся суть: чужое и своё, правда и безумие, одиночество и необходимость быть услышанным.

«Я боюсь, — подумал он. — Но если я остановлюсь сейчас — я умру. Не телом, но тем, кем я был».

Мирослав стоял, опершись о край стола, чувствуя, как острые края фанеры врезаются в ладони. Тело его дрожало — не от холода, а от той невидимой грани, к которой он подошёл. Снаружи, за окном, Москва тонула в сизом мареве — казалось, город сам замер, ожидая, что он выберет.

Внутри рвались два чувства — отчаянное желание сохранить эту зыбкую правду только для себя и безысходная уверенность: если он снова замолчит, он перестанет быть собой.

Николай смотрел на него, и в этом взгляде было что-то от чужого человека — но не от врага. Мирослав знал: сейчас решается всё. Он увидел, как дрогнули губы Николая, и это дрожание было для него последним толчком.

— Скажи, — тихо попросил Николай, словно бы в молитве. — Скажи это ещё раз.

И Мирослав сказал. Слова, которые ломали горло, но рождались где-то глубже, чем страх:

— Я не из этого времени.

Тишина была такой густой, что казалось, она имеет вес — давит на плечи, сдавливает горло. И в этой тишине слышно было всё: скрип старых труб за стеной, тяжёлое дыхание Николая, собственный пульс — рваный, неравный.

«Сейчас всё изменится. Я уже не вернусь назад».

Николай закрыл глаза, и Мирослав увидел, как на миг дрогнули его веки — как будто он сам борется с этим признанием.

— Ты… — начал он, но голос сорвался. — Ты понимаешь, что это значит?

Мирослав кивнул — медленно, как под гнётом чего-то огромного.

— Понимаю. Но у меня нет другого выхода.

В этот момент он понял: нет пути назад. Эта правда — как открытая дверь. Пройти сквозь неё — значит потерять всё, что казалось надёжным. Но остаться — значит предать самого себя.

Глаза защипало, но слёзы не прорвались. Вместо них — тупая боль в груди, как гвоздь.

Молчание после признания было страшнее крика. Оно будто втягивало в себя — бездонное, как шахта, уходящая вглубь земли.

И тут — новый звук. Стук двери где-то в коридоре. Шаги. Сухой кашель старого санитара. Мирослав вздрогнул — этот звук будто вернул его обратно, в эту комнату, где он всё ещё стоял, где воздух всё ещё пах спиртом и лекарствами, а правда уже проросла между ними — жгучая, необратимая.

— Ты не врёшь, — наконец сказал Николай. — Я не знаю, как… но ты не врёшь.

Мирослав выдохнул — так, будто до этого не дышал вовсе. И понял: выбора больше нет. Он сказал это вслух, и теперь должен идти дальше — или погибнуть.

— Я устал лгать, — сказал он тихо, едва слышно. — Больше не могу.

В этот миг в нём не было ни страха, ни злости — только отрешённость. Как будто всё лишнее сгорело, и осталось только голое пламя внутри.

Он чувствовал, как воздух вокруг них становится гуще, как тени за окном вытягиваются в странные фигуры, шевелящиеся в темноте. Но уже не отводил взгляда — не от Николая, не от этой правды.

Это было началом конца — и началом чего-то нового. И в этом холодном свете лампы он, наконец, понял: он больше не один.

Мирослав долго молчал, будто слова застряли у него в горле, цепляясь за горький привкус утреннего чая. Взгляд его метался по комнате, зацепился за лампу — как будто в её жёлтом свете он мог найти опору. Но не находил. Голос Николая — тихий, но настойчивый, заставил его, наконец, заговорить.

— Сегодня… — начал он, и голос его прозвучал хрипло, будто давно не использовался для признаний. — Сегодня утром ко мне приходил странный мужчина. Говорил… как будто я был ему кем-то другим.

Он сжал пальцы, чувствуя, как ногти впиваются в кожу ладоней. «Так проще — боль помогает держаться на плаву».

— Он смотрел на меня… — продолжал Мирослав, и в его голосе звучал почти детский испуг. — Не как на врача. Как будто искал кого-то в моём лице. Сын… он всё говорил про сына. Глаза у него были такие… будто внутри только ночь.

— И что он спрашивал? — Николай не сводил с него взгляда, медленно опуская кружку на стол. В его лице не было недоверия — только тишина, настороженность.

— Про семью. Про сына. — Мирослав закрыл глаза, и