Брелок желаний - Георгий Александрович Егоров

Но Смирнов не пришёл ни на второй день. Ни на третий. Ни на седьмой.

Никаких следов. Ни в базах МВД, ни в алгоритмах распознавания лиц, к которым Боб имел прямой доступ. Он даже пытался пробить в системе образ чёрного кота — ориентала с наглым выражением морды. Ничего.

А Пайка… Пайка сначала кричала. Потом плакала. Потом молчала. Слёзы закончились. Она сидела тихо, как фарфоровая кукла. Время от времени Боб отводил её в ванную, предварительно обыскивая — на случай спрятанных гаджетов или гениальных замыслов побега.

Кормили певицу крайне скромно: плитка горького шоколада, поделённая на равные части. Иногда — протеиновый батончик. Никаких деликатесов. Воду он приносил сам, считал каждый глоток.

Боб продолжал делать зарядку, как обычно. Утро начиналось с отжиманий и подъёма корпуса. Тело, как и ум, должно быть в тонусе. Он ждал.

Иногда он сидел перед монитором, просматривая камеры наблюдения в Москве и Смоленске, надеясь на случайную подсветку. Надежда — не так уж плоха, если ты умеешь контролировать её.

Иногда он думал: а что, если Смирнов вовсе не герой, а просто трус? Спрятался в горах, сидит где-нибудь в Кабардино-Балкарии, кормит кота сырой бараниной, пьёт айран и любуется рассветами над ущельем?

Может, читает Грише вслух Чехова, и они вместе хохочут над рассказом «Каштанка»?

В такие моменты Боба передёргивало. Он встряхивал головой, будто отгоняя наваждение, и мрачно говорил вслух:

— Бред.

– Это надо же додуматься, научить кота разговаривать, – сказал вслух Боб и мельком взглянул на Пайку. Она сидела, подперев подбородок коленями, с выражением тихого, изысканного отвращения во взгляде. То ли к ситуации, то ли к Бобу, то ли к жизни вообще – Бобу было без разницы. Он привык к таким взглядам: на него так в Афгане смотрели только что расстрелянные боевики, когда ещё успевали удивиться, что он с ними сделал.

– Какой-то кот-философ. Наверняка с голосом как у Басилашвили, – продолжил Боб, иронично покосившись на молчаливую Пайку. – Мяу, мол, Матвей, нам надо обсудить твою экзистенцию. Брелок, понимаешь ли, ломает ткань бытия.

Он встал, потянулся, как будто разминая не только тело, но и мысли. Взгляд снова упал на панорамное окно. Москва снаружи казалась нереальной, будто это макет города для какой-то инфернальной настольной игры. И где-то там – по крышам, по подвалам, по аэропортам и каналам – шнырял Смирнов. Или даже не шнырял, а сидел, как положено интеллекту с котом, – в мягком кресле, в шёлковом халате, с кальяном и баклажанами по-грузински. Но Боб не верил в такую пастораль. (от французского pastorale — «пастушеский, сельский»).

– Нет. Он где-то рядом, – повторил он вслух, теперь с нажимом, будто пробивал гипс в собственной голове. – Ему же свербит. Слишком умный, чтобы быть спокойным. Слишком трусливый, чтобы быть героем. И слишком упрямый, чтобы отпустить всё на самотёк.

Боб снова посмотрел на Пайку. Та моргнула медленно, с явной театральностью, а потом положила голову на спинку дивана и громко выдохнула через нос. Ни слова. Ни намёка на протест. Только тяжёлое, выстраданное "да сколько можно". Боб молча взял с подоконника графин с водой, налил себе и сделал глоток.

– Ты тоже, конечно, подарок судьбы, – пробурчал он, обращаясь уже не столько к ней, сколько к обстоятельствам. – Вечно в истерике, вечно в белом пальто. Как будто это я потерял твой чёртов брелок.

Он задумался, уставившись в точку. Если Смирнов не появляется, значит… он что-то готовит. Или уже знает больше, чем нужно.

Боб молча налил себе ещё воды, сделал глоток, поболтал остатки в стакане и неожиданно буркнул:

— Да и кто вообще учит котов говорить? Где этому учат? В каком отделе «Озона» продаются такие книги?

Поставил стакан на подоконник. Повернулся к холодильнику.

— Ты что думаешь, он и тебя научил бы говорить, если б захотел? — спросил он у «Самсунга». — А ты что? Сломался бы от стресса. Или начал бы читать мне по вечерам «Гарри Поттера» голосом Урганта. Я б не выдержал.

Пауза. Боб встал прямо по центру комнаты. Потянулся. Поскрипел плечами. Помолчал. Потом вдруг резко повернулся к Пайке:

— Восемь дней. Ты знала, что восемь дней — это порог, за которым человек начинает разговаривать сам с собой? Знаешь, как это называется? Аудиторное монологическое сопровождение. Я это где-то читал. Или сам придумал. Врать не стану.

Он сел на диван. Подложил под себя ладони и стал раскачиваться вперёд-назад, как школьник, у которого на перемене отобрали телефон. Голос стал спокойным, почти шёпотом:

— Я, кстати, в Анголе тоже разговаривал сам с собой. Там было жарко. Там крокодилы ходили рядом, такие... вежливые. Говорили: «Добрый день, Боб. Мы потерпим тебя ещё пару дней, а потом, может быть, съедим».

Он вдруг засмеялся. Тихо, горлом. Потом так же резко замолчал.

— Знаешь, что странно? Мне не страшно, что я тут сижу с тобой. Мне страшно, что он не появляется. Смирнов. Эта его улыбка из Смоленска. Этот ориентал с глазами, как у профессора нейробиологии. Они где-то есть, я чувствую это позвоночником. Даже не так — копчиком.

Он поднялся. Прошёлся до окна. Посмотрел вниз.

— У тебя красивый вид, Пайка. Москву, видно, как на ладони. Вот только руки хочется иногда опустить. Насовсем.

Повернулся к ней. Посмотрел внимательно. И — впервые — без злости.

— А если он не придёт? Что я с тобой буду делать?

Тишина. Только за окном тихо шуршит воздух над Сити.

— Знаешь, что самое страшное? Я ведь не изверг. Я не хочу тебя убивать. Не хочу растворять в кислоте. Это всё я так — планировал. На всякий случай. Потому что, если нет плана, ты уже проиграл. А теперь я даже не знаю, что хуже — ты, молчащая, или я, который начал верить, что Смирнов стал воздухом.

Он сел обратно. Потёр лицо руками.

— Может, они и правда ушли в горы. Сидят там, пьют чабрец. Кот философствует, Смирнов записывает лекции Григория о бренности бытия? Первый том. И они там так кайфуют, что уже не хотят возвращаться. А я тут… как идиот… с тобой, с кляпом, с холодильником и собственной паранойей.

Он повернулся к тостеру:

— Ну что, может, и ты заговоришь?

Тостер промолчал.

Боб кивнул.

— Правильно. Лучше молчи. Пока ещё рано.

Боб замер в кресле, уставившись в тостер