Моя чужая новая жизнь - Anestezya

не вернёт моей утраты. Не чувствовал больше боли. Внутри была выжженная пустыня. Не чувствовал сожаления от того, что переступил через свои убеждения. Не знаю, останется ли во мне эта жестокость… я больше не знаю ничего…

Ночью мне приснился кошмар.

Я снова стрелял в эту русскую, мои руки были скользкими от крови. Её было так много, что она стекала на сапоги. Рени смотрела на меня застывшим взглядом, а потом медленно повернулась, чтобы уйти…

— Нет, постой, — я безуспешно пытался догнать её. — Не уходи…

Она молча кивнула на мои руки, перепачканные кровью, и медленно покачала головой.

Я никогда не мог долго обижаться на Вильгельма. Мы оба наговорили друг другу гадостей, и у меня до сих пор звучали в ушах хлесткие, но к сожалению, правдивые слова. Я не ждал от него извинений, но разъедающая пустота внутри мучила, не давая покоя. Хотелось как раньше поговорить с ним, да даже просто помолчать вместе, чувствуя поддержку близкого человека. Вчера он был занят — нужно было похоронить убитых, написать их родственникам, отправить в городской штаб донесения. Сегодня я заступаю в караул. Может, удастся перехватить его, когда он закончит дела. Проходя мимо дома, в котором они с Файглем квартировали, я заметил на крыльце знакомую фигуру. Я был ослеплён своим горем, а ведь ему тоже нелегко пришлось в последние дни.

— Прости, что наговорил тебе тогда.

Вильгельм медленно поднял голову. В его глазах мелькнула какая-то обречённая усталость.

— Незачем извиняться, если ты действительно так считаешь, — вздохнул он.

Я присел рядом и протянул пачку сигарет.

— Это не так, просто мы все чувствуем по-разному.

Он щёлкнул зажигалкой и пристально посмотрел мне в глаза. Мы ещё не говорили о вчерашнем, но я примерно догадывался, о чём он думает.

— Файгль доволен тем, как мы провели вчера операцию по зачистке, — медленно сказал он.

— А ты, видимо, нет?

Не будь я настолько морально опустошён, тоже бы, наверное, чувствовал отвращение к себе. В глазах брата не было осуждения, но эта жалость была в сто крат хуже. Он смотрел на меня, словно я подцепил неизлечимую болезнь.

— Как ты думаешь, почему опытные командиры советуют солдатам сохранять хладнокровие в любой ситуации? Мы здесь, чтобы исполнить свой долг, и если каждый начнёт воплощать на поле боя личную месть, в кого мы превратимся? В таких же нелюдей, как солдаты Штейнбреннера? Ты готов к таким переменам?

— Думаешь, я испытывал удовольствие, когда угрожал расстрелять детей этой крестьянки или когда избил русского? У нас была цель — ликвидировать их центр, и мы это сделали. А иначе… иначе я бы не смог смотреть в глаза Рени.

Вильгельм смотрел на меня как в детстве, когда я рассказывал ему про свои фантазии, явно не понимая.

— Мне жаль вас обоих, но месть — последнее, о чём ты должен сейчас думать. Как бы жестоко это ни звучало, ты должен уяснить, что бывают такие ситуации, которых уже не исправить. И что некоторые решения нужно принимать не сердцем, а головой.

Я понимал, что он хочет донести, и также понимал, что он по-прежнему хочет меня защитить, но привычные парадигмы добра и зла не работают, когда действуют законы военного времени. Я не собираюсь становиться чудовищем и убивать всех, кто встанет у меня на пути, но никому не позволю безнаказанно навредить моим близким. И вообще, мне сейчас нужно думать не об этом, а о том, как поддержать Рени. Чарли говорила, что её отпустят через несколько дней. Не представляю, каково ей сейчас одной переживать горе.

***

— Милая, — я осторожно обнял её, отметив, как она снова похудела. — Как ты?

— Нормально, — кивнула она.

Нормально? Я недоверчиво заглянул ей в глаза. Она действительно была спокойна.

— Что?

— Я просто подумал, что ты переживаешь потерю малыша.

— Ничего не поделаешь, на войне и не такое случается, — её взгляд стал жёстким.

— Но ведь…

Я опешил. Разве можно так спокойно говорить об этом?

— Нужно думать о хорошем. Доктор сказал, со мной всё в порядке, у нас ещё будут дети.

Ну ладно, может, она всё ещё в шоке и не осознала полностью, что случилось. Следующие дни я внимательно присматривался и всё больше убеждался, что с ней далеко не всё в порядке. Она не пролила ни слезинки, держалась так, словно ничего не произошло, и пресекала любые мои попытки поговорить на эту тему.

— Рени, меня тревожит твоё состояние.

— Интересно, с чего бы? Я что неадекватно себя веду, бьюсь в истерике?

— Это и пугает. Переживать горе — нормально, а ты ведёшь себя так, словно ничего случилось.

— Каждый переживает горе по-своему, — раздражённо ответила она. — Я хочу поскорее всё забыть, а если ты будешь каждый день напоминать мне о выкидыше, это мало поможет.

Может, ей действительно требуется всё забыть, но я так не могу. Чёрт, мне даже поговорить о том, что на душе, не с кем. К брату я с этим не пойду. После того разговора мы толком не общались. К тому же я знал, что он в случившемся винит меня. Следующее, что меня насторожило, Рени почти перестала появляться дома, возвращаясь чуть ли не ночью. Не выдержав, я всё-таки пришёл к Вильгельму:

— Ты не мог бы немного разгрузить Эрин? Всё-таки она недавно вышла из больницы, не стоит ей сутками напролёт сидеть в штабе.

— Думаешь, это я завалил её работой? — нахмурился он. — Я наоборот предложил ей неделю отсидеться дома, а она пошла к Файглю и попросила найти ей как можно больше дел. Она даже взялась вести его личную документацию.

Значит так… Слишком уж этот всплеск трудоголизма похож на попытку сбежать от тяжёлых мыслей.

— Фридхельм… у вас точно всё порядке?

— В полном, — невесело усмехнулся я.

— А по-моему, с Эрин что-то неладно, — брат кивнул в сторону столовой.

— Неужели так сложно смотреть, куда идёшь? — Беккер весь съёжился под грозным взглядом Эрин.

— Прости…

— Что