Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— светлая линия шла по краю дерева, как трещина по льду. Он чувствовал, как внутри всё застыло, но под этой коркой — бурлило. Слова Николая были тихими, но весомыми. Он не подталкивал — он держал, как человек, умеющий быть рядом, не обнажая жалости.

— Ладно. Давай разберёмся. Чего ты боишься больше всего?

Мирослав медленно поднял глаза. Несколько секунд молчал, будто внутри проверял: не соврёт ли сам себе, если скажет правду. Потом кивнул, коротко, будто соглашался на операцию без наркоза.

— Что я подведу людей, которые в меня поверили.

Голос у него был хрипловатый, будто от того самого чая, который остался недопит. Но глаза уже не бегали, не прятались.

Николай наклонился ближе, и кивнул — не быстро, с каким-то тяжёлым уважением.

— Тогда делай так, чтобы этого не случилось. Ты сказал, что игра — хорошо, учись в неё играть. Только не забывай, кто ты на самом деле.

Мирослав опёрся локтями о стол, сцепил пальцы, как на молитве, и с трудом выдохнул. Не как человек, которого убедили — как человек, который вынужден признать: другого пути нет.

«Он прав. Эта игра не закончится сама. Никто не скажет: хватит. Никто не даст отсрочку. Я уже внутри. И я должен научиться дышать в этом воздухе».

Он кивнул сам себе, чуть заметно.

— Значит, пора перестать надеяться на чудо. Пора начинать считать. Планировать. Упреждать.

Николай улыбнулся уголками губ — не радостно, а понимающе. Как человек, который тоже проходил через эту точку.

— У тебя получается лучше, чем ты думаешь.

Мирослав чуть приподнял брови.

— Это ты сейчас как друг говоришь или как циничный завотделением?

— Как человек, у которого тоже когда-то дрожали руки перед первым приказом, — ответил Николай просто.

Мирослав закрыл глаза на секунду. Пропустил это сквозь себя. Признал. Принял.

«Я больше не один в этом городе. И, возможно, именно это — единственный шанс выжить в системе, которая любит одиночек только в момент казни».

Он открыл глаза, и голос его прозвучал тише, но увереннее.

— Спасибо, Коля.

Николай махнул рукой.

— Платишь ты чаем, так что это была сессия без гонорара.

Оба усмехнулись — легко, без нажима. Смех не вылечил, но дал дыхание. И этого было достаточно, чтобы начать думать, как двигаться дальше.

Николай молча смотрел на Мирослава, не перебивая. Он не торопился предложить утешение — знал, что сейчас слова могут быть лишними. Тишина между ними была тёплой, почти подвижной, будто ещё одно живое существо сидело с ними за столом и наблюдало, затаив дыхание.

Мирослав поднял взгляд. В глазах — не растерянность, а та тяжёлая ясность, которая приходит к человеку после ночного дежурства, когда от усталости стираются все роли, и остаётся только правда.

— Я иногда думаю, что не в том теле оказался, — сказал он негромко, медленно. — Не в той эпохе. Не в той системе координат. Я как будто отражение, которое само не понимает, откуда оно.

Николай сдвинул брови, чуть кивнул.

— Ты чувствуешь себя чужим?

— Я больше, чем чужой. Я неправильный. Здесь всё дышит страхом — и я это понимаю, вижу, чувствую, а внутри всё равно не могу принять. Как будто во мне другое дыхание. Более тонкое, что ли. Современное. Но это не помогает — наоборот, мешает. Потому что ты знаешь, как должно быть… но должен делать по-другому.

— Потому что если не сделаешь, исчезнешь, — тихо повторил Николай.

— Да. И это пугает. Но ещё сильнее пугает то, что однажды я всё-таки приму правила игры. Растворюсь. Привыкну.

Николай откинулся на спинку стула, выдохнул.

— Ты и вправду говоришь так, будто ты из другого времени.

Мирослав едва усмехнулся, почти беззвучно.

— Иногда мне кажется, что я и есть из другого времени.

Он говорил и сам чувствовал, как слова соскальзывают со смысла, как будто язык не выдерживал веса их подлинности. Чай в чашке остыл, но никто не торопился заказывать новый. В кафе звучала негромкая музыка — старая, советская, с плёночным треском и еле уловимым фальшивым аккордом в финале. Она казалась чем-то до невозможности настоящим — и потому особенно чуждым.

— Я стал смотреть на людей иначе, — признался он вдруг, не отрывая взгляда от окна. — Не как на коллег, не как на персонажей. А как на живые организмы в ловушке. У каждого — своя стратегия выживания. Кто-то притворяется, кто-то доносит, кто-то молчит и исчезает. А я всё никак не могу выбрать, кем быть.

— А может, ты не должен выбирать, — сказал Николай медленно. — Может, ты как раз тот, кто наблюдает.

Мирослав посмотрел на него.

— Ты имеешь в виду… как регистратор?

— Не знаю, — пожал плечами Николай. — Но в тебе есть что-то от человека, который не принадлежит ни одной из ролей. Как будто тебя поставили в центр круга и сказали: смотри. А что ты с этим сделаешь — уже твоё дело.

Мирослав снова опустил глаза.

«А я всё смотрю. И не могу понять: я здесь чтобы спасти, или чтобы зафиксировать гибель. Или… чтобы привыкнуть к ней».

— Я не знаю, кто я теперь. Я больше не тот, кем был в прошлом. Но и не тот, кем ждут, что я стану.

Николай вздохнул.

— Это и есть одиночество. Настоящее. Когда ты стоишь посреди двух берегов и оба тебе чужие.

— И никто не подаёт лодки.

— Да.

И снова наступила тишина. Не гнетущая — наоборот, очищающая. В этой тишине не было угрозы, не было осуждения. Только факт: вот они — двое. Один говорит правду. Второй — слышит.

А значит, не всё ещё потеряно.

Николай отхлебнул из чашки и поставил её обратно с тем вниманием, с каким хирург кладёт инструмент на лоток. Он смотрел на Мирослава спокойно, почти устало — как смотрят на человека, который сам себя казнил ещё до приговора.

— А знаешь, ты всё время говоришь, будто тебя вот-вот уничтожат, — произнёс он, опираясь локтем о край стола. — Но ведь ты уже выжил. Уцелел в