Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Время пошло. Обратного уже не будет.

* * *

Мирослав шёл, словно во сне. Под сапогами глухо отдавалось холодное каменное покрытие кремлёвских коридоров, вычищенное до зеркального блеска. Слева и справа — дубовые двери, за каждой из которых, казалось, могли решаться судьбы стран, альф, и тех, кто был ниже по иерархии. Над головой — своды, по которым прокатывался тяжёлый гул шагов охранников.

— Сюда, — коротко бросил один из сопровождающих, не глядя на него.

Мирослав кивнул, будто это имело значение, и перешагнул через порог.

Комната встретила его запахом выветрившегося табака и старой кожи. В углу тикали массивные часы, словно в изощрённой издёвке над чужаком, чей ритм жизни был вовсе не отмерен этим временем. За массивным столом, освещённым только лампой с тёмно-зелёным абажуром, сидел он.

Сталин.

Его поза казалась ленивой, почти небрежной, но Мирослав сразу почувствовал: ни одно движение здесь не было случайным. Это была та власть, которую не нужно демонстрировать — она просто есть, как давление воздуха, как гравитация. Он не мог объяснить, как, но ощущал: Сталин знал. Всё. Уже.

Сталин не поднял глаз, только медленно перелистнул первую страницу отчёта.

— Долго готовился, товарищ Миргородский. Первая встреча была любопытной. Что теперь?

Мирослав едва заметно выдохнул. Он знал, что дрожит, но знал и то, что нельзя позволить этому выйти наружу.

— План, который спасёт тысячи жизней и выведет медицину на новый уровень.

Сталин поднял глаза. Тяжёлые, внимательные, пронизывающие — не как у альфы. Хуже. Будто он смотрел не на плоть, а в сам смысл бытия.

— Говори.

«Он знает. Не спрашивает — проверяет. Один неверный акцент — и всё».

— Программа по обучению санитаров и младшего персонала. Протоколы анестезии — стандартизированные. Обмен между учреждениями: каждые три месяца. Метод контроля — фиксированный, с допуском не более трёх процентов смертности на операционный период.

Сталин снова опустил взгляд к бумагам.

— Смело. Особенно — с учётом сегодняшнего уровня подготовки. Ты хочешь, чтобы мы учили тех, кто учить не привык?

— Хочу, чтобы мы начали. Если система не двигается, она гниёт. И она гниёт, товарищ Сталин.

На этом слове Мирослав впервые допустил риск. Он почувствовал, как в комнате стало теснее, будто воздух стал вязким.

Сталин медленно закрыл папку.

— Ты говоришь, как тот, кто уже видел, чем всё это закончится.

Мирослав встретил взгляд.

«Он говорит это не случайно. Он проверяет, насколько я готов признать — да, я не отсюда».

— Потому что я не могу позволить себе говорить иначе. У меня нет такой роскоши.

— Ты не боишься?

— Я боюсь. Но ещё больше боюсь — ничего не изменить.

Пауза была длинной. В этой тишине было всё: вопрос, приговор, шанс.

— А знаешь, чем ты опасен, Миргородский?

Мирослав промолчал. В этом молчании было и согласие, и протест.

Сталин откинулся назад и закурил. Дым поднялся вверх, словно завеса между веками.

— Потому что ты не пытаешься приспособиться. Ты пришёл — и хочешь менять. Не просить, не ждать. Менять. Это не по-нашему. Но — может, и по-новому.

— Возможно, потому, что я и есть «по-новому».

Взгляд Сталина стал узким, почти хищным.

— Это признание?

— Это констатация.

Снова тишина. Потом — хриплый смешок.

— У тебя в голове всё ещё 2025-й?

— Всегда.

Сталин затушил трубку о тяжёлую пепельницу. Потом медленно поднялся и подошёл ближе. В воздухе повис запах дыма, смешанный с полированным деревом и чем-то — вечным, непонятным.

— Тогда слушай внимательно. Я дам тебе всё, что ты просишь. Но только один раз. Один провал — и ты вернёшься туда, откуда пришёл. Но не так, как пришёл.

Мирослав развернул первую страницу. Его руки были сухими, холодными, будто бумага отдавала тепло, которого не было ни в нём, ни в комнате.

Он начал говорить не с пафоса. Не с идеологии. С цифр.

— За последние шесть месяцев, товарищ Сталин, в трёх городских отделениях смертность от перитонита после извлечения зубов с гнойным очагом составила 8,3 процента. После внедрения минимального протокола до- и послеоперационного контроля — она снизилась до 2,7.

Сталин не шевелился. Он слушал, как слушают только те, кто может убить за лишнее слово — или промолчать назло.

Мирослав продолжал:

— Обучение младшего персонала не требует дорогостоящих ресурсов. Но уменьшает осложнения в среднем на 15 процентов. Мы провели пробное внедрение в четвёртом корпусе. Данные подтверждены.

Он перелистнул страницу, показал схему.

— Вот поэтапный график. Три волны внедрения. Первая — в пределах Москвы. Вторая — областной уровень. Третья — привлечение провинциальных лечебниц. Главное — предварительное обучение. Без него реформа станет декларацией.

Сталин слегка склонил голову.

— Ты предлагаешь затронуть провинции. А там свои альфы. Свои порядки.

— Я это учёл. Потому и ввожу модель «внутренней ротации». Обмен врачами. Без санкций. Без допросов. Через отчётность и деликатное наблюдение.

— Деликатное?

— Альфа быстрее примет новое, если его внедряет такой же альфа. Но по другой методике.

Сталин поднял бровь. Медленно.

— Ты, омега, рассуждаешь о том, как управлять альфами.

— Потому что я жил в обществе, где роль не всегда совпадала с функцией. Где омега мог стать хирургом, а альфа — архивариусом. Где ошибаться — было частью роста.

Он почувствовал, как леденеет всё внутри. Но отступать было некуда.

— Медицина — наука, товарищ Сталин. Она должна развиваться, чтобы служить народу. Эти реформы — шаг к будущему, где меньше людей умирает от ошибок.

Сталин прикрыл глаза. Помолчал. В этом молчании было всё: память о войне, о голоде, о людях, которые умирали не от пуль, а от халатности.

Сталин медленно откинулся в кожаном кресле. Скрип спинки, казалось, прорезал воздух — сухой, прокуренный, затаённый. Он не сразу заговорил. Взял трубку, постучал ею по краю пепельницы. Табак высыпался на серебряное дно, словно тёмная земля. Он наполнил её вновь, точно и неторопливо, будто давал Мирославу время утонуть в собственном ожидании.

Потом зажёг. Втянул дым. Долго смотрел на спиральную струю, поднимающуюся вверх, в жёлтоватый свет