Кости мотылька. Книга 7. Глаза падших - allig_eri

в императорских покоях, не понимая, когда вдруг успела повернуть назад. Она чуяла тёплый, нутряной запах Милены, исчезающе-тонкий аромат жасминовых духов, которыми от императрицы веяло всякий раз, стоило им лишь остаться наедине. Ещё не ступив на порог её спальни, Ольтея уже знала, что там всё разрушено землетрясением. Декоративная башенка, надстроенная сверху, разбив потолок, обрушилась на пол, проломив его и оставив на этом месте внушительных размеров яму. Из груды обломков внизу, словно ветка из воды, торчала чья-то слегка шевелящаяся рука. Огромные участки противоположной от входа стены осыпались вдоль неё, прихватив с собой сокрытые внутри простенка мраморные плиты тайного хода.

Сперва Ольтея просто глазела в эту разверзшуюся пустоту, разинув рот и остолбенев от ужаса. Её наполненный тенями и укромными уголками дворец простёрся перед ней, треснувший, как орех, обнаживший и выпятивший наружу все свои пустоты и лабиринты.

В сознании появился высший жрец, Киан Силакви, стоявший как всегда прямо и ровно. Высокий, сильный, надёжный… с тонкой улыбкой под аккуратной бородой.

— Ты полагаешь, что лишь добиваешься безраздельной любви нашей императрицы, — негромко произнёс он. — Ведь Финнелон уже давно не при чём. Ты действуешь, исходя из собственных пожеланий.

Понимание приходило медленно.

— Считаешь, что убиваешь от её имени…

Ольтея нервно сглотнула. Никаких тайн. Никакого веселья. Ороз-Хор лишился своих костей, словно поданная к столу дичь. Все потайные проходы, все тоннели, колодцы и желоба лежали в руинах, открывались взгляду в неисчислимом множестве мест. Огромное вскрытое лёгкое, исходящее криками, воплями и стонами, пронизанное сочащимися сквозь него страданиями, перемешанное и истёртое, изменённое и перевоплощённое, ставшее единым, чудовищным голосом, звучащим нечеловечески от избытка человеческих скóрбей.

Она стояла, как вкопанная.

«Всё разрушено! — закричал из ниоткуда внутренний голос. — Ты всё испортила!»

Она, как и во все ключевые моменты, оставалась лишь охваченной паникой беспомощной девчонкой. Пребывала в оцепенении — любопытное ощущение, что она переросла не только чувства, испытываемые к Милене, или свою прежнюю жизнь, но и само мироздание в целом.

— В любом случае это была дурацкая игра… — прошептала она.

«Это единственная стóящая игра, что есть на свете, дура!»

Ольтея затряслась, стоя над провалом, такая крошечная в сравнении с этим необъятным хрипом, с этим ужасным рёвом неисчислимого множества человеческих глоток. И, осознав собственную незначительность, она была настолько озадачена и поражена, что потеряла дар речи. Невыносимое опустошение… чувство потери… чувство, что её обокрали!

Что-то! Что-то забрали у неё!

Она мельком взглянула на покрытую известковой пылью руку, торчавшую и конвульсивно подёргивающуюся там, внизу, между двумя огромными камнями. Тревожные, отрывистые напевы боевых горнов царапали слух…

И, стуча по полу ногами, словно барабанными палочками, она вновь помчалась, стремительно минуя нагромождения руин и остатки прежнего дворцового великолепия. Дым витал в воздухе столь же густо, как и отчаяние. Некоторые залы, несмотря на украшающие их руны, были напрочь разрушены, мраморные плиты треснули или полностью провалились, полы вздыбились или оказались погребены под завалами. Министерская галерея стала непреодолимым препятствием, поскольку изрядный кусок адмиралтейского маяка обрушился на неё, уничтожив даже фундамент. Мимо бежали другие люди, но Ольтее не было до них дела, так же как и им до неё. Некоторые из них тряслись от шока, окровавленные или бледные как мел, некоторые звали на помощь, придавленные грудами обломков и щебня, кое-кто раскачивался, завывая над неподвижными телами. Лишь мёртвые блюли приличия.

Она задержалась, пропуская вереницу слуг, несущих огромное тело, серое от пыли и почерневшее от потери крови. Когда они проходили мимо, Ольтея опознала эту кучу мяса как министра морских дел Цитуса Лерэ. Из дряблых губ похудевшего (недостаточно) толстяка свисали, болтаясь, нити наполовину свернувшейся крови.

Женщина стояла, дрожа от напряжённого ожидания, игнорируя носильщиков и проявления их беспокойства. Служка, перемазанный чужой кровью мальчик, около десяти лет, тащился за ними следом, глядя на мертвеца широко распахнутыми, вопрошающими глазами. Заметив какое-то движение за его окровавленной щекой, Ольтея успела увидеть, как Фицилиус пересёк следующий, выходивший в зал коридор, — мелькнули призрачные очертания, смазанные и неясные не из-за скорости или какой-то особой одежды «забытого», но из-за его неестественной целеустремлённости.

Ольтея стояла, оцепенело взирая на теперь уже пустой коридор, в ушах у неё звенело. Сердце успело ударить несколько раз, прежде чем она осмелилась помыслить о том, что ей было явлено — об Истине, сражающей наповал своей очевидностью…

Осознание отяготило её ужасным предзнаменованием.

Боги ещё не закончили с Империей Пяти Солнц.

* * *

Чувство приходило медленно, словно поднималось от тела, которое все уже считали хладным трупом. Понимание заполняло воздух, землю и всё пространство между ними. В лицах беженцев и преступно юных солдат, которых Логвуд отправил подальше от Первой, проступало отрицание, онемение, которое отказывалось сдавать свои защитные рубежи.

Опустились сумерки, окутавшие лагерь тридцати тысяч человек двойным молчанием — одно исходило от заснеженной земли с ночным небом, укрытым блеском звёздочек из битого стекла, а другое — от самих людей. Мрачные представители Нанвских Добровольцев ходили по лагерю, их голоса и жесты вступали в противоречие со сдержанностью и чувствами новоприбывших. Но куда бы они ни пришли, чего бы ни коснулись, всюду возникало ощущение освобождения от цепей ужаса, сковавших беглецов.

Свобода? Спасение? Именно такие мысли, уверен, крутились в их головах!

Сидя на старой циновке, изрисованной рунами тепла, я смотрел на блестящее ночное небо и слушал крики, которые долетали из тьмы. Они терзали душу и сердце. Радость, смешанная с тёмной жгучей болью, бессловесные вопли, неконтролируемые рыдания. Иной человек мог бы подумать, что лагерь обуял какой-то ужас, он бы не понял того освобождения, которое слышал я, не осознал значения звуков, на которые моё собственное нутро откликалась горячей болью, заставлявшей моргать и щуриться, глядя на размытые, смазанные звёзды над головой.

Рождённое спасением чувство освобождения было, тем не менее, мучительным, и я хорошо понимал, почему. Я хорошо знал, что тянется к нам с запада — поток неизбежных истин. Где-то там, во тьме, стояла стена людской плоти, одетой в разбитые доспехи, которая до сих пор сопротивлялась Кердгару Дэйтусу и тем самым оплачивала — до сих пор — это ужасное спасение. От этого знания некуда было бежать.

Час назад я покинул Силану, оставив её возле телеги. Девушка казалась такой же уставшей и потерянной, как все остальные. Даже Джаргас словно бы осознал происходящее, отчего не спешил оглашать лагерь своими воплями. Не стремился вносить сумятицу в и без того страдающие души.

«Всё будет хорошо, мы почти спаслись», — сказал я Плейфан, а