Последнее дело - Гоблин MeXXanik

— Она странно себя вела последние пару дней, вашество. Всё время что-то бормотала себе под нос. Но не как раньше — не ласково, не по-домашнему, а зло, отрывисто. Будто с кем-то спорила. Я сначала подумал, что она… ну, того…

Он замолчал, покрутил пальцем у виска, намекая, что Яблоковой пора в дом скудоумия, потом добавил чуть тише:

— Но она была в себе. Просто… будто злилась. И не на нас. На кого-то другого. Или на себя.

— Давай уже к делу, — поторопил его Борис Николаевич. — Или мне рассказать?

— Не лезь вперёд батьки в пекло! — резко отозвался Василий и метнул в приятеля возмущённый взгляд. Потом повернулся ко мне и продолжил уже спокойнее:

— Я не собирался за ней следить. Просто подумал, что если положу кусочек зеркала в её кулон — ничего страшного не произойдёт. Ну, чтобы… если что, увидеть. Вдруг понадобится.

Он помялся, выдохнул и добавил:

— А теперь вот думаю, что пригодилось. Что-то может случиться. Точнее, уже почти случилось.

Призрак подошёл к большому зеркалу у стены и, не торопясь, провёл ладонью по стеклу. Поверхность пошла лёгкими волнами, словно покрылась изморозью, а потом — затянулась мутной дымкой. Через несколько секунд в зеркале проявилось изображение: незнакомая комната с высоким потолком, комодом у стены и занавешенными окнами.

— Что это? — я шагнул ближе, стараясь разглядеть.

— Это место, где сейчас кулон. Где она, — пояснил Василий.

Я не услышал продолжения, потому что в зеркале появилась Людмила Фёдоровна. Она возникла внезапно, как будто шагнула из пустоты. Очевидно, что мы смотрели на чужой дом сквозь зеркало, которое отозвалось на кусочек зачарованного стекла Козырева.

Яблокова подошла ближе, остановилась напротив отражения и на миг задержала взгляд на собственном лице. Осторожно, будто не хотела привлекать лишнего внимания, поправила волосы, закрывая шрам. Рука её едва заметно дрожала.

Глаза были другие. Не уставшие, а полные боли. Такой, какой я не видел в них даже в те минуты, когда она решилась умереть окончательно в то страшное утро у хрустального ящика с телом.

— Где она находится? — спросил я. Тихо, будто боялся вспугнуть её движение.

Коснулся стекла пальцами. Оно оказалось тёплым. Будто с той стороны его тоже трогали пальцами.

В этот момент в зеркале, позади Людмилы Фёдоровны, появилась другая женщина. Узнал я её сразу. Это была матушка Арины Родионовны.

— Что там происходит?.. — пробормотал я, чувствуя, как внутри всё сжимается.

— Она почти час ходила перед этим домом, не решаясь войти, — пояснил Ярослав. Говорил он спокойно, но я слышал в его голосе то же самое напряжение, что и чувствовал сам.

— Людмила Фёдоровна, — донеслось до нас из зеркала. Голос был мягкий, почти вежливый, но в нём чувствовалась отточенная многолетней привычкой формальность. — Я сообщила супругу, что вы пришли на приём. Он готов вас принять прямо сейчас. Простите, что не могу предложить вам ничего, кроме чая…

— Не стоит, — ответила Яблокова. Её улыбка была напряжённой, словно удерживалась на лице усилием воли. — Мне не нужны напитки. Только консультация лекаря. Я благодарна, что он нашёл для меня время. Знаю, что ваш супруг очень занятой человек.

Она держалась прямо, спокойно. Но я знал её слишком давно, чтобы не заметить — держится она на остатках сил.

— Родион Романович всегда готов помочь старым знакомым… ох, простите мою бестактность… — смутилась Ольга Ивановна и потупилась. — Я имела в виду…

— Всё в порядке, — спокойно отозвалась Яблокова, и даже усмехнулась коротко, добродушно. — Я и впрямь не особенно молода.

— Звучит странно, потому как вы выглядите чудесно, — с искренним тоном ответила Нечаева и сделала приглашающий жест в сторону коридора. — Прошу, проходите.

Людмила Фёдоровна кивнула и пошла вперёд, не торопясь. Движения у неё были ровные, размеренные, как будто она заранее знала, куда и зачем идёт. Изображение в зеркале едва заметно дрогнуло, словно воздух качнулся от жара.

Они шли молча, и каждая отражающая поверхность по пути: стеклянные абажуры, рамки с фотографиями, полированная дверная ручка — передавала их шаги. Отражения мелькали в нашем зеркале и сменялись, как кадры в старой киноленте.

Я смотрел, не моргая, с ощущением, что вот-вот произойдёт что-то, чего уже нельзя будет повернуть обратно.

— Зачем она поехала туда? — я нахмурился, не понимая, к чему всё это идёт.

— Я в любой момент могу войти туда, — тихо сообщил Василий, глядя на зеркало, будто проверяя его на прочность.

— Правда? — удивился я, чуть обернувшись к нему.

— Фома мне сказал, что вы проходили сквозь зеркало… — добавил он неуверенно.

Я смутно вспомнил тот эпизод. Как вырывался из межмирья в императорском особняке. Память подавала только обрывки: холод стекла, темноту, гул чужих голосов. Я тряхнул головой, словно стряхивая это всё с себя, и шагнул ближе к зеркалу. Припал к нему пальцами, уловил тепло и вслушался.

Из глубины доносились звуки: глухие шаги, легкое поскрипывание паркета, спокойный голос Ольги Ивановны. Я не мог разобрать слов, но чувствовал, что всё идёт куда-то не туда.

Кабинет был просторным: высокий потолок, книги вперемешку с полированными фигурками на полках и мягкий свет из абажура в углу. Всё здесь было устроено так, чтобы убаюкивать, располагать, отвлекать. Но Яблокова словно не замечала ни одной детали. Она стояла на пороге, сдержанная, но тревожная. Слишком прямая для человека, пришедшего за утешением.

— Дорогой, твоя знакомая… — послышался голос Ольги Ивановны.

Отражения в зеркалах показывали, как она мельком взглянула на Яблокову и чуть замялась у двери. Родион Романович, не спеша поднявшись из-за стола, коротко кивнул:

— Конечно.

Он подался чуть вперёд, чтобы разглядеть жену, и спросил спокойно, будто между делом:

— Ты собиралась к Арине?

— Верно, — кивнула Ольга Ивановна. — Она сегодня освободилась пораньше и пригласила меня к себе на чай. Я не знала, что у нас будут гости…

— Не стоит ради меня менять свои планы, — хрипловато отозвалась Людмила Фёдоровна. — Мой случай не настолько сложный, чтобы понадобилась помощь второго лекаря.

— Всё верно, — согласился Нечаев.

Он подошёл к жене и, не говоря ничего лишнего, мягко сжал её плечо. Простое движение и в нём было больше тепла, чем в сотне слов. Он улыбнулся, но в уголках глаз на мгновение мелькнуло что-то темная. Тень беспокойства.

— Езжай.