Последнее дело - Гоблин MeXXanik

Розы, ухоженные, крепкие, свежие, были настоящей гордостью двора. Благодаря природнику, что наведывался к нам раз в неделю, кусты оставались в порядке. Я знал, что эти цветы важны для Яблоковой. Не как украшение, не как садовый каприз, а как память о жизни. Именно эти цветы радовали ее, когда женщина была призраком.

Я понял, что заходить в дом она не собирается. Людмила Фёдоровна присела на скамейку. Вечер окончательно вступил в свои права. Воздух стал плотнее, тише, и всё вокруг словно немного замедлилось.

Людмила Федоровна, как всегда, потянулась к розам. Коснулась белых лепестков кончиками пальцев. Как будто передавала им свои воспоминания. У неё это всегда получалось как-то естественно: прикасаться к живому с уважением, будто цветы тоже могут услышать, если им сказать по-настоящему.

Я медленно встал с кресла, открыл дверь. Она поддалась без скрипа. Вышел на крыльцо, но не сделал и шага вперёд. Стоял на ступенях, словно боялся спугнуть этот редкий покой, что разлился по двору.

Яблокова не повернулась. Даже не шелохнулась. Только чуть склонила голову.

— У тебя никогда не получалось подкрадываться, Павел Филиппович, — проворчала она беззлобно.

Я не успел и подумать, что сказать в ответ, как она уже кивнула в сторону:

— Попробуй потренироваться на кошках.

Я проследил за её взглядом. Коты Евсеева валялись в траве неподалёку, перекатываясь с боку на бок. Один из них пытался поймать мотылька — вытягивал лапу с таким азартом, будто от этого зависела судьба мира. Второй лишь следил за движениями своего приятеля, лениво жмурясь.

— Не хотел вас смущать, — улыбнулся я и подошёл ближе, стараясь говорить спокойно. — Может, стоит посадить здесь другие цветы?

— Глупости, — отмахнулась Людмила Фёдоровна, но на губах её появилась грустная, тёплая улыбка.

Она всё ещё смотрела на розы. Но когда её взгляд встретился с моим, между нами на секунду зависло то редкое и честное молчание, когда уже не нужно ни объяснений, ни вступлений. Она поняла. Просто увидела в моём лице: я знаю всё.

— Мне стоило догадаться, что ты обо всём узнаешь, — тихо произнесла она, чуть наклонив голову. — Не удивлюсь, если меня сдал Василий. С него станется проследить за порядочной женщиной и настучать.

В её голосе звучала и ирония, и усталость, и что-то, похожее на благодарность. На последнем слове она бросила выразительный взгляд на стену дома, на которой угадывался силуэт призрака. Бледный, едва различимый — он почти сразу растаял, будто понял, что вмешиваться не стоит.

— Это совершенно неважно, — отмахнулся я.

— А что же, по-твоему, важно? — спросила она спокойно.

Я медленно опустился на скамью рядом. Дерево было прохладным от вечернего воздуха. Я глубоко вздохнул, стараясь подобрать слова, которые не будут звучать вымученно.

— Я привык говорить с вами открыто, — признался, глядя вперёд.

— И не стоит менять привычки, — оборвала меня Людмила Фёдоровна. Голос её стал чуть жёстче от проверенной временем прямоты. — Не хватало ещё, чтобы ты принялся лицемерить. Со мной не надо любезничать. Будь собой, некромант.

Я повернулся к ней, но она уже смотрела на меня. И я вдруг осознал, как легко ей удаётся находить для меня правильные слова.

Несмотря на то что она давно уже перестала быть мёртвой, в её взгляде всё ещё жила та тишина, что приходит с другого берега. Не жуткая, не давящая, а трезвая. В её глазах было знание. И это знание пробирало до костей.

— Мало кто способен прощать… — начал я, не глядя на неё.

— Брось, — фыркнула Людмила Фёдоровна. — Это не так уж и сложно. Просто берёшь — и перестаёшь желать убить мерзавца, который причинил тебе боль.

Я чуть повернул голову. Она сидела прямо, руки сложены на коленях, голос звучал спокойно, как будто говорила о погоде. Но я знал, что за этим стояло гораздо больше.

— Но продолжаешь помнить обо всём, — добавила она уже тише, почти устало.

— А надо ли помнить подобное? — спросил я.

— Опыт, Павел, — сказала она, и в её голосе зазвенела та самая твёрдость, которая делала ее Виноградовой. — Это единственное, что стоит собирать и хранить. Не антиквариат, не воспоминания, не сожаления. Опыт. А если ты сделаешь глупость и забудешь прошлое, то будешь обречён повторять одни и те же ошибки. До тех пор, пока не выучишь урок. Или не погибнешь.

Я опустил взгляд, на мгновение замолчал. Потом тихо сказал:

— Вы не совершили ошибку.

Она посмотрела на меня. Взгляд был долгим, благодарным, но всё равно — не прощающим самой себе просчета.

— Меня обманули, — сказала она. — Да. Но я позволила этому произойти.

Яблокова покачала головой, и этот жест был не о горечи, а о принятии. Как будто она уже давно договорилась со своей болью. Не выкинула её и не переболела. А просто — приняла. Как шрам на коже лба. Как часть себя.

И в этот момент я вдруг понял — прощение, о котором она говорила, начиналось не с другого человека. А с себя. И что, возможно, именно это труднее всего.

— Это мой промах, — тихо сказала она. Голос её был ровным, почти бесстрастным, но за каждым словом чувствовалось напряжение. — Я должна была рассмотреть в Родионе червоточину. Но… в те времена мы оба были другими. Моложе, голоднее, порой беспринципнее.

Она не смотрела на меня. Взгляд её был устремлён куда-то вдаль.

— Я любила Родю… Родиона, — сказала она после паузы. — А он… он считал, что любил меня.

На губах появилась горькая улыбка.

— Разница была в том, что у него нашлось кое-что более ценное, чем женщина, которой он когда-то пообещал вечность.

Мне нечего было ответить. Слова будто бы иссякли. Всё, что я мог бы сказать, показалось бы жалким — или хуже того, фальшивым.

Я хотел взять её за руку, чтобы она почувствовала: я рядом. Но не решился.

Потому что в какой-то момент понял: я могу сломать ее этим прикосновением. Она сидела рядом с прямой спиной, с сухими глазами, с этой ироничной, почти вызывающей усмешкой. Такая же как и всегда. Вот только я видел через зеркало ее лицо в доме своего убийцы. И никогда не смогу забыть то выражение обреченности и обиды. То,